Nr 9 SS. 249-260 2019
ISSN 2083-5485
© Copyright by Institute of Modern Languages of the Pomeranian University in Słupsk
Original research paper Received: 10.07.2019
Accepted: 8.10.2019
Cудьбы реэмигрантов: дмитрий КобяКов
в дневниКе и письмах Юрия софиева
Зинаида Поляк* ORCID: 0000-0001-8380-7720 Дина Поляк** ORCID: 0000-0001-8827-1865 * Казахский национальный педагогический университет, Алматы, Казахстан, zinaida-polyak@yandex.ru ** Алматинский университет энергетики и связи, Алматы, Казахстан, vladimirtseva.dina@mail.ru Ключевые слова: реэмиграция, дневник, письма, мемуары, достоверность Юрий Борисович Софиев (полная фамилия Бек-Софиев) (20 февр. 1899, Бел-ла, Польша – 22 мая 1976, Алма-Ата) – русский поэт первой волны эмиграции. После революции в составе Добровольческой армии эвакуировался в Галлипо-ли, откуда попал в Югославию, а затем – во Францию. В 20-е годы жил в Пари-же, был участником «Союза молодых поэтов и писателей». В 1955 г. Софиев вместе с отцом покойной жены поэтессы Ирины Кнорринг (1906-1943) историком Н.Н. Кноррингом (1880-1967) и сыном Игорем возвра-тился на родину и поселился в Алма-Ате. Работал в Институте зоологии АН Ка-захской ССР научным иллюстратором, участвовал в экспедициях по Централь-ной Азии. Книга его стихов Парус издана в Алматы в 2003 г. [Софиев 2003]. В 2013 г. вышло наиболее полное собрание стихов и прозы писателя – Синий дым [Софиев 2013]. Живя в Алма-Ате, Ю. Софиев переписывался с друзьями молодости, остав-шимися во Франции, и в течение многих лет продолжал вести дневник. Дневни-ки Ю. Софиева 1958–1969 гг. хранятся в домашнем архиве казахстанской писа-тельницы Надежды Михайловны Черновой (р. 1947) – вдовы Игоря Юрьевича https://doi.org/10.34858/polilog.9.2019.309Софиева (19.04.1929-5.02.2005). Н. Чернова – редактор и публикатор дневника Ю. Софиева [2012]. В дневниках поэта совмещаются два временных плана: настоящее (личный, бытовой, событийный аспекты) и прошлое (мемуарный, автобиографический). Оба эти уровня актуальны для тех страниц дневника, где встречается имя много-летнего друга Юрия Софиева – Дмитрия Юрьевича Кобякова (1898-1978). Д.Ю. Кобяков был поэтом, прозаиком, журналистом. Эмигрировав из России в 1920 г, жил в Югославии и Чехии, а в 1924 г. переехал в Париж. Как и боль-шинство эмигрантов, зарабатывал на жизнь физическим трудом: во Франции получил специальность электрика, работал сцепщиком вагонов. Подрабатывал фотографом, т.к. освоил фотодело и оказался талантливым фотографом-худож-ником. Параллельно ему удавалось участвовать в литературной жизни русского Парижа. А. Устинов и В. Хазан дают краткую сводку литературной деятельности Д. Кобякова: «Руководил парижским издательством «Птицелов», в котором вышли его поэтические сборники Керамика. Тридцать вещей двадцать четвер-того года (1925), Вешняк (1926), Горечь (2 е изд., 1927), Чаша (1936). Кобяков редактировал сатирический журнал «Ухват» (1926), который также выпускался в издательстве «Птицелов» (всего вышло 6 номеров; № 1 – соредактор худож-ник А. Шем). После Второй Мировой войны редактор еженедельхудож-ника “Честный Слон”» [Устинов, Хазан 2012: 182]. Дмитрий Кобяков и Юрий Софиев принадлежат к одной группе писателей-э-мигрантов. Их называют «возвращенцами», репатриантами, реэмигрантами, т.к. после многих лет жизни на чужбине они вернулись на родину. Патриотические настроения, склонявшие многих к мыслям о возвращении, были распространены среди «левых» по убеждениям эмигрантов ещё с кон-ца 20-х годов. После победы СССР над нацистской Германией начался новый всплеск возвращенческих настроений. Он был связан с изменением обще-ственного мнения: безусловная враждебность к власти большевиков сменилась восхищением и преклонением перед подвигом советского народа. Кроме того, появились надежды на политическое потепление и смягчение тоталитарного режима. Во Франции это движение было подкреплено действиями советского руководства: 14 июня 1946 года Президиум Верховного совета СССР издал указ о восстановлении в гражданстве СССР подданных Российской империи, прожи-вающих на территории Франции. Поэтому именно во Франции обмен французских паспортов на советские по-лучил массовый характер. Точные данные о том, сколько эмигрантов их получи-ли, не известны. В литературе приводится цифра порядка 10-11 тысяч человек [Костиков 1990: 312]. Примерно 4 тысячи из них вернулись на родину. Часть эмигрантов, получивших советские паспорта, отправилась на родину в конце 40-х годов. Судьба большинства из них трагична: почти все репатриан-ты подверглись репрессиям, прошли через тюрьмы, лагеря, ссылки и различные ограничения.
По сравнению с этими испытаниями биографию Ю. Софиева и Д. Кобяко-ва после возвращения можно считать благополучной, ведь они вернулись уже в 1950-е годы, после смерти Сталина. Обстоятельства принятия решения описаны Ю. Софиевым в дневнике, где среди собственно дневниковых записей много черновиков писем различным адресатам. Из черновика письма к Алексею Эйснеру: «Я должен был уехать в 1947 году, но так как я работал в административном отделе “Союза советских граждан” и Богомолов1 и консул советовали не спешить (пожалуй, совет оказал-ся добрым), то в конечном счете вернулоказал-ся я на родину в ноябре 1955 г.» [Софиев 2012: 70]. В годы эмиграции Юрия Софиева связывали с Алексеем Эйснером друже-ские отношения, подкреплённые желанием Софиева вслед за Эйснером отпра-виться в 1936 г. из Парижа в Испанию для участия в войне с фашистами на стороне Республики. Этой мечте не суждено было сбыться, но Юрий Борисович навсегда сохранил тёплое чувство расположения к Алексею Эйснеру. Впрочем, после возвращения отношения не возобновились. В дневнике черновику этого письма предпослано горькое замечание: «Письмо осталось “гласом вопиющего в пустыне”, а автор в роли Максима Максимыча (кстати, одного из любимых моих героев)» [Софиев 2012: 69]. О своей жизни после возвращения в СССР Ю. Софиев в 1972 году написал небольшой очерк, перепечатанный позже составителями сборника материалов о реэмигрантах Почему мы вернулись на Родину [Софиев 1987]. Учитывая цен-зурные условия публикации, нужно сделать скидку на несколько идеализиро-ванную картину жизни реэмигранта в Алма-Ате, представленную в этом очерке. Как мы знаем из дневника, не всё было так гладко. Например, Софиев тяжело переживал невозможность вернуться на родину писателем: большинство его по-пыток опубликовать стихи и прозу оканчивались неудачей. Однако многие фак-ты, отраженные в очерке, вполне достоверны: любимая работа в Академии Наук, уважение коллег, осуществлённая мечта о путешествиях – эти преимущества жизни после возвращения зафиксированы и на страницах дневника. Путь Д. Кобякова на родину воссоздать в подробностях сегодня затрудни-тельно, однако известно, что в 1945 г. он вступил во Французскую коммунисти-ческую партию, в 1948 г. взял советский паспорт, а в 1957 г. покинул Францию и через ГДР вернулся в СССР [Устинов, Хазан 2012: 182]. Обосновался пи-сатель в Барнауле. Несмотря на тяжёлые бытовые и семейные обстоятельства Д. Кобякову удавалось заниматься литературной работой параллельно со служ-бой электриком по специальности, полученной во Франции. Когда он вышел на пенсию, возможности работать над лексикологическими трудами стало больше. В результате в течение нескольких лет в Барнауле вышли три книги Д. Кобяко-ва, посвященные проблемам этимологии русской лексики [Кобяков 1973, 1975, 1 Александр Ефремович Богомолов (1900-1969) – советский дипломат, Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР во Франции (1944-1950).
1976]. О значении для филологии и о неоднозначной оценке этих книг современ-никами-лексикографами пишет алтайский учёный [Марьин 2009]. Встреча после долгой разлуки двух реэмигрантов произошла в Алма-Ате ле-том 1962 года. В мае 1962 года в дневнике Ю. Софиева появляется запись: «Совершенно неожиданно обнаружился Митя Кобяков! Обнаружился в Барнауле. Я очень рад, что он недалеко от меня и, может быть, откликнется на мое приглашение погостить у меня. У нас будет с ним, о чем поговорить. Старик оказался необычайно деятельным – написал уже че-тыре книги. И, видимо, нашел издателя. В “Просторе” № 1 помещена его вещь [Кобяков 1962а], в № 5 довольно об-ширные воспоминания о Маяковском, Бунине и т.д. [Кобяков 1962б]. А я живу рядом с редакцией и не умею, как и всю жизнь не умел, устроить свои литера-турные дела. Человек он очень нелепый и, конечно, ему, как всегда, трудно с людьми, но необычайно деятельный, «старый Кобяка», много мы с ним съели пудов соли и с ним, как с Мамченко2, прошагали по жизни рядом треть века, порой друже-ски сближаясь, расходясь, если не внешне, то внутренне, но, в общем, всегда оставались «добрыми друзьями». Кобяку не любили в парижских литературных кругах, был он прирожденным мистификатором и подчас не добрым шутником, но чего нельзя у него отнять – довольно яркой индивидуальности, это человек далеко с «не общим выражением лица». Парижские друзья меня шельмовали за мою дружбу с Дмитрием, называя меня человеком неразборчивым, но я Митю и его доброе отношение ко мне не предавал. И сейчас буду очень рад его встретить. Эмигрантские святые литера-турные отцы очень его не жаловали. Вл. Ходасевич с присущей ему злостью ввел термин “кобяковщина”, характеризующий весьма отрицательное и малодостой-ное литературмалодостой-ное явление, сведя все его поэтическое творчество – к «неумному и безобразному подражанию Пастернаку», что вовсе не было ни справедливым, ни объективным суждением. Влияние Пастернака на Дмитрия отрицать нель-зя, но и каждый из нас развивался под чьим-то влиянием, период ученичества проходил каждый из нас, все дело в преодолении этого влияния и в нахождении своего собственного лица. Кобяка, действительно, совершал иногда поступки, которые были не в ладу с этикой, не прощали ему и его злой и резкий язык, но по существу это, может быть, и не очень умный, не особенно талантливый, но по-хорошему добрый и не плохой человек. За ширмой кривляния и шутовства не каждый это видел, не каждый хотел это увидеть и понять. И, в общем, это очень одинокий и не изба-лованный добрым отношением человек и с весьма, конечно, не легкой жизнью» [Софиев 2012: 110-111]. 2 Виктор Андреевич Мамченко (1901-1982). Известный поэт парижской эмиграции. См. о нем: [Хазан 2012]. Близкий друг и многолетний корреспондент Ю. Софиева.
Благодаря первой же записи Ю. Софиева о Дмитрии Кобякове его фигура приобретает объёмность и черты неоднозначной оригинальной личности. Автор дневника был активным участником литературной жизни русской эмиграции в Париже, поэтому хорошо помнит писательскую среду, социальные условия бытования эмигрантской литературы («литературный быт» по терминологии Ю.Н. Тынянова) и понимает их связь с художественными результатами деятель-ности литераторов («литературный факт» у формалистов). Если обратиться к упомянутым здесь отзывам критиков русской эмиграции о поэзии Д. Кобякова, можно процитировать суровую оценку Вл. Ходасевича. В статье Скучающие поэты (эмигрантская парижская газета «Возрождение» от 30 января 1930 г.), посвященной обзору творчества молодых авторов, он пишет: «То, что в оригинале остро, в подражании тупо. Бумажные стрелы не ранят. При-родное свое косноязычие Пастернак все же сумел превратить в прием, нередко достигающий цели и нечто “пастернаковское” выражающий. У Кобяковых он решительно ничего не выражает, кроме бездарности» [Ходасевич 1996: 192]. Употребляя фамилию молодого поэта во множественном числе, автор рецензии обобщает явление. Интересно, что имена Юрия Софиева и Ирины Кнорринг упомянуты в этой рецензии в ином тоне: «В унылом мраке молодой эмигрант-ской поэзии встречаются и просветы. Ирина Кнорринг, Софиев, А. Дураков не дали на сей раз законченных удачных вещей, но в их работе чувствуется извест-ная стихотворизвест-ная культура, отличающая их от сверстников» [Ходасевич 1996: 192]. Несколько более мягкую, хотя и тоже отрицательную, оценку поэзии Д. Ко-бякова даёт В. Набоков. В редактируемой им берлинской русскоязычной газе-те «Руль» от 11 мая 1927 г. писагазе-тель рецензирует новые книги молодых по-этов: «Страшно и за молодого поэта Дм. Кобякова, выпустившего только что два небольших сборника. <…> Язык крайне неряшлив. <…> Мужские рифмы частенько нелепы <…>. Несмотря, однако, на эту тягу к искалеченной рифме и к модной неуклюжести стиха, <…> несмотря на манерную томность выраже-ний и на пастернаковское влияние, Кобякову не удается вконец вытравить поэ-зию из своих стихов» [Набоков 1999: 639]. Признавая, что у Д. Кобякова нет выдающегося поэтического дарования, Юрий Софиев спорит с уничтожающей оценкой его ранних стихов, оправды-вая подражательность естественным ученичеством. В этой дневниковой записи (несмотря на признание многих неприятных качеств Кобякова) чувствуется те-плота и сердечность отношения Софиева к его давнему товарищу. Однако это не мешает автору дневника критически отнестись к мемуарным зарисовкам Д. Ко-бякова. В письме к своей парижской подруге Раисе Миллер от 2 июля 1962 года Ю. Софиев сообщает: У нас большая радость. Удалось (это уж хлопоты Ник. Ник.) в алматинском аль-манахе «Простор» напечатать несколько стихотворений Ирины с ее портретом
и с небольшим предисловием Анны Ахматовой (очень для Ирины лестным) [Кнорринг 1962]. В этой же книге проза – воспоминания Кобякова. Несет несусветную чушь о Бу-нине. Он недавно неожиданно обнаружился в Барнауле. В ближайшие дни прие-дет погостить ко мне. Я Митю люблю, не смотря на все его странности. Ведь уже 36 лет, как мы друг друга знаем. <...> Ох, эти мемуаристы! До чего они вольно обращаются с истиной! И сколь сомнительно свидетельство этих «очевидцев». У Кобякова в Последнем свидании потрясающий конец. Как-то проходя по rue Offenbach (Бунин жил на улице Оффенбаха № 1), он «ре-шил заглянуть к Бунину». (Кстати, Дмитрий никогда не бывал у Буниных). Поднялся по лестнице и увидел настежь открытую дверь. Квартира была совершенно пустая. Он прошел в ка-бинет Ивана Алексеевича и увидел его сидящим на кушетке. В головах горела восковая свеча. По лицу Бунина ползала муха. И, вглядевшись. Дмитрий вдруг понял, что перед ним лежит мертвый Бунин. Кобяков выбежал из квартиры... «по лестнице молча поднимались черные люди – несли черный гроб». Что твой Эдгар По! Ведь в квартире, кроме Веры Николаевны, жили еще и Ляля (бывшая жена Рощи-на), тут же был и Леня Зуров, а если бы ты видела, сколько народу в ней толпи-лось в эти траурные дни – смерти Ив. Алексеевича! А, ведь, пожалуй, какой-нибудь поздний историк или романист, перечитывая свидетельства бунинских современников, возьмет да и соблазнится (если его подведет вкус) Митиным образом a la Эдгар По с пустой квартирой, с восковой свечечкой, с мухой, с черными людьми, поднимающимися по пустой лестнице, с черным гробом. Я тебе рассказывал, что Бунин был великим матершинником и любил щегольнуть этим (Бунину, мол, все дозволено). Воображаю, если бы он мог «восстать из гроба», каким «троекратным» матом покрыл бы он бедного Митю! [Софиев 2012: 122-125] В отличие от Д. Кобякова Юрий Софиев часто бывал у Бунина. В письме Полине Львовне Вайншенкер3 весной 1964 года он вспоминает: «Я очень лю-бил Ивана Алексеевича, бывал у них в семье, а для Веры Николаевны был про-сто Юрой» [Софиев 2012: 211]. Поэтому его мнение о «мемуарных фантазиях» Д. Кобякова вполне авторитетно. В августе 1962 года Дмитрий Кобяков приехал в Алма-Ату. Своими впечатле-ниями о нём Ю. Софиев делится в письме их общему товарищу Виктору Мам-ченко во Францию: Я пригласил к себе Кобякова, и, заболев, не успел его предупредить. Он приехал и живет у меня и каждый день навещает меня в больнице. Приехал он, конечно, не зря, т.к. устраивает свои дела в местных редакциях и издательствах. Напор у него непостижимый! Энергии, самоуверенности, а может быть... как бы помяг-че выразиться? 3 П. Л. Вайншенкер (1900-1988), литературовед, сотрудница Литературного музея в Москве, биограф Ан. Ладинского, с вопросами о котором обратилась к Ю. Софиеву.
Ну, словом, действует и действует, нужно сказать, «по-кобяковски». Всякая «хлестаковщина» меня всегда раздражала, сомнительной мне кажется и своеобразная «кобяковщина». Выдает себя за корреспондента «Правды» – действительно имея корреспондент-скую карточку, но «Барнаульской Правды», что совсем не одно и то же. Ты уже, вероятно, получил «Простор» и видел, что он написал о Бунине? Ведь это, бог знает, какая чушь! Чего стоит заключительная картинка, под занавес, под Эдгара По в кавычках. Я ему прямо сказал, что считаю это литературной нечистоплотностью – так пи-сать. Ведь никогда Кобяков у Бунина не бывал. Но он мне заявил, что это «рас-сказ», а не воспоминания, что он поэт, а не мемуарист, и стал уверять, будто Пау-стовский пришел в восторг от его рассказа о Куприне. – А о Маяковском и о Бунине я написал гораздо лучше! – заявил Митя. И смех, и грех! [Софиев 2012: 130] В редакторском предисловии «Простора» к публикации Д. Кобякова сказа-но: «Писатель Д.Ю. Кобяков длительное время жил в Париже, часто виделся там с И. Буниным, А. Куприным. О встречах с ними рассказывают зарисовки Последнее свидание, Вечер в Париже» [Кобяков 1962б: 46]. Журналистский жанр «зарисовки» предполагает документальную составляющую. Стилевые и нарративные особенности этих текстов тяготеют к мемуарам. И редакторы, и читатели восприняли эти миниатюры как воспоминания. Поэтому возражения Д. Кобякова в этом споре не выдерживают критики. Любопытно, что словечко «кобяковщина», неодобрительно приписанное в письме к Р. Миллер Вл. Ходасе-вичу, Софиев здесь употребляет не только как своё, но и как оценочное. Важно заметить, что свою точку зрения Ю. Софиев высказывает не только общим друзьям (Раисе Миллер, Виктору Мамченко), но и самому Дмитрию Ко-бякову, причем, иногда – в одинаковых выражениях. Правдивость и искренность были отличительными свойствами его личности. Он пытался предостеречь им-пульсивного товарища от ошибок – не только фактических (в его текстах), но и тактических (во взаимоотношениях с редакциями). Вскоре после отъезда Д. Кобякова Софиев пишет ему: Дорогой мой Митя! Вернулся после твоего отъезда в мою опустевшую берлогу, и стало мне одиноко и грустно. <...> Мне было очень грустно – так как я почувствовал, что ты за мои высказывания на меня немного обиделся. Видишь ли, Митя, – должен знать, что ведь более трети века я неизменно отношусь к тебе с большой дружеской привя-занностью (ты сам любишь говорить, что у тебя в жизни было три близких друга: Булатович, Рожанковский и я), но в силу своего характера откровенно высказы-ваю и всегда высказывал тебе свою собственную точку зрения, свои мысли, свои взгляды на жизнь и искусство. И если мы спорим, что совершенно неизбежно при различии наших взглядов на многие вещи, то это вовсе не значит, что мы «соба-чимся», по твоему выражению. Неужели было бы лучше, если бы я смотрел тебе в рот и елейно поддакивал. При том, это мое «собаченье» делается из подлинной дружеской любви к тебе. Я не
всегда одобряю твой образ действий, ты это знаешь – и если открыто высказы-ваю тебе это, то, как мне кажется, не в горячке «собаченья», а, в известной мере, в порядке дружеской услуги, так как я предвижу, что многое может обернуться против тебя и подмостки твоей «славы» могут оказаться очень шаткими. Я очень рад твоему успеху, восхищаюсь твоей энергией, и мне хотелось бы, что-бы твой успех что-был прочным. <...> … и, наконец, «сочинительством» – ссылкой на беллетристику – нельзя оправдать враньё, когда ты пишешь о современных тебе событиях, да еще орудуешь подлинными именами. Может быть, я строг к тебе, потому что у меня совсем другой подход к искусству. Я никогда не мог принять формулу: «ходко и хлестко», хотя эта формула и приво-дит часто к сомнительному преуспеянию. Для меня искусство должно быть, прежде всего, предельно правдиво и искренно. В какой-то мере это «исповедь автора» и прежде всего перед самим собой. И если он берется за это дело с сознанием полной ответственности за каждое слово, за каждую мысль, за каждый образ, то не предаст он ни жизненной, ни ху-дожественной правды. И если у него не хватает таланта, чтобы создать подлинно художественное произведение, все же из-под его пера выйдет подлинно ценный человеческий документ. У тебя достаточно способностей и уменья, чтобы писать хорошо и интересно, если ты преодолеешь «неряшливость» во всех отношениях. Когда ты уехал, мне стало очень грустно. Я много думал о тебе с дружеским сердечным сочувствием. Я ясно представляю себе очень нелегкий твой жизнен-ный путь. Помню все твои семейные несчастья и беды, в силу твоего характера, да и кроме того, из-за твоей глухоты, вокруг тебя постоянно образуется некий «вакуум» – тягостная пустота одиночества, да к тому же, часто и не совсем благо-желательная. Я тоже, как это ни странно, очень одинокий человек – без личного счастья, и в старости это одиночество дает очень сильно о себе знать [Софиев 2012: 135-138]. Номер казахстанского журнала с публикациями Ирины Кнорринг и Дми-трия Кобякова стал темой рецензии известного поэта и литературного критика русского зарубежья Юрия Терапиано. В резких выражениях он высмеивает не-осведомленность Д. Кобякова о взглядах и бытовых деталях жизни И. Бунина и завершает свою рецензию почти так же, как высказался об этой публикации Ю. Софиев: «Получается, что к моменту положения Бунина во гроб в квартире не было ни души – ни Веры Николаевны, ни Л. Зурова, ни священника и никого из многочисленных друзей и почитателей! На этом мы распрощаемся с воспо-минаниями Д. Кобякова» [Терапиано 1962]. Эта рецензия, ставшая известной редакции «Простора», сыграла свою роль в литературной судьбе Д. Кобякова: его репутации был нанесён непоправимый урон. В письме Дмитрию Юрьевичу от 29 августа 1962 г. Ю. Софиев обсуждает со своим корреспондентом эти события: Но худшее произошло на днях, это как раз то, чего я боялся и о чем тебя предупре-ждал, а именно: до «Простора» дошла реакция Парижа на твое «сочинительство».
Терапиано, которому «Простор» попал в руки, увидел в нем Ирину и тебя и по «старой дружбе» катанул статью в «Русскую Мысль». Статью довольно ловкую, т.к. он «Простор» расхвалил, отметил ряд поэтов, прозу и даже рисунки и оформ-ление в «современном вкусе», а затем остановился весьма благожелательно на Ирине и менее благожелательно на тебе. <...> Получение этой статьи произвело в редакции фурор, и нужно сказать, что они были весьма польщены и «вкусом», и положительными отзывами о сотрудниках, но сам понимаешь, насчет твоего «сочинительства» дело обстояло менее радуж-но. Какой-то твой недоброжелатель прямо заявил: «Ну, когда этот авантюрист по-явится у нас, мы ему повыщипаем бороду!». Все это мне очень неприятно тебе писать, потому что я тебе, бедолаге, весьма сочувствую. Неприятно мне, что я оказался «дурным пророком», но откровенно говоря, даже если бы твоя рукопись попала ко мне в руки до появления в «Про-сторе» и я бы тебе высказал мои опасения и соображения – ты бы и тогда стал настаивать на твоем праве «сочинительства». Право-то, конечно, остается твоим правом, но вопрос в том: выгодно ли для тебя им пользоваться (в твоем духе); дальновидно и разумно ли это? Думаю, что факты, и довольно печальные, сами говорят за себя. Конечно, мир на «Просторе» не сошелся, падать духом нет никакого резона, но в будущем, как мне кажется, этот опыт следует учитывать [Софиев 2012: 143]. Действительно, в «Просторе» Д. Кобяков больше не публиковался. Но его энергия и трудоспособность позволили ему продолжить работу над своими кни-гами по лексикологии, участвовать в литературной жизни Барнаула, выступать с лекциями перед студентами. Сегодня личность и литературное наследие Д. Кобякова становятся объектом научного интереса алтайских филологов. Опубликованы фрагменты его днев-ника [Судьбы… 1996], публикуются его письма [Марьин 2013], исследуются факты его биографии [Марьин 2008; Родионов 2008]. Книга, посвященная Д. Кобякову, стала лауреатом конкурса «Лучшая книга Алтая – 2018» [Дмитрий Кобяков 2018]. Наши наблюдения показывают, что дневник и письма Юрия Софиева также являются достоверным документальным источником для дальнейшего исследо-вания судьбы и творчества Д. Кобякова и других представителей русской эми-грации. библиография Дмитрий Кобяков, 2018, ред.-сост. С.А. Мансков, Барнаул, Москва. Кнорринг И., 1962 , Стихи, „Простор”, № 5, Алма-Ата. Кобяков Д., 1962a, Рассказы о словах, „Простор”, № 1, Алма-Ата. Кобяков Д., 1962б, Встреча с Маяковским. Вечер в Париже. Последнее свидание, „Простор”, № 5, Алма-Ата. Кобяков Д.Ю., 1973, Бессмертный дар. Повесть о словах, Барнаул. Кобяков Д.Ю., 1975, Приключения слов, Барнаул.
Кобяков Д.Ю., 1976, Слова и люди, Барнаул. Костиков В.В., 1990, Не будем проклинать изгнанье... (Пути и судьбы русской эми-грации), Москва. Марьин Д.В., 2008, Три загадки Дмитрия Кобякова, „Алтай. Литературно-художе-ственный и общественно-политический журнал”, № 6, Барнаул. Марьин Д.В., 2009, Русская этимология и лексикография в исследованиях Д.Ю. Ко-бякова, „Сибирский филологический журнал”, № 2, Новосибирск. Марьин Д., 2013, Д.Ю. Кобяков: четыре письма, „Алтай. Литературно-художествен-ный и общественно-политический журнал”, № 2, Барнаул. Набоков В.В., 1999, Русский период, Собр. соч.: В 5 т., Т.2. СПб. Родионов А., 2008, «Удостоен всесоюзного позора», „Сибирские огни”, № 9, Ново-сибирск. Софиев Ю., 1987, «Земля, что зовётся своею», [в:] А.П. Осадчая, А.Л. Афанасьев, Ю.К. Баранов, Почему мы вернулись на Родину: Свидетельства реэмигрантов, Москва. Софиев Ю., 2003, Парус: Стихи, Алматы. Софиев Ю., 2012, Вечный юноша: Дневник, Алматы. Софиев Ю., 2013, Синий дым: Стихи и проза, Алматы. Судьбы: Воспоминания, дневники, письма, стихи, путевые заметки, протоколы до-просов, 1996, Барнаул. Терапиано Ю., 1962, «Из дальних странствий возвратясь», „Русская мысль”, № 8, Париж. Устинов А., Хазан В., 2012, Конструкция преданности: Борис Божнев в письмах
Александру Гингеру и Анне Присмановой, „Toronto Slavic Quarterly”, № 42.
Хазан В., 2012, «Искусство для меня не забава…». Материалы к биографии
В.А. Мамченко, „Stanford Slavic Studies”, Vol. 41, Part II, Stanford.
Ходасевич В.Ф., 1996, Собрание сочинений: В 4 т., Т. 2: Записная книжка. Статьи
о русской поэзии. Литературная критика 1922-1939, Москва.
Transliteration
Dmitrij Kobâkov, 2018, red.-sost. S.A. Manskov, Barnaul, Moskva.
Knorring I., 1962 , Stihi, „Prostor”, № 5, Alma-Ata.
Kobâkov D., 1962, Rasskazy o slovah, „Prostor”, № 1, Alma-Ata.
Kobâkov D., 1962, Vstreča s Maâkovskim. Večer v Pariže. Poslednee svidanie, „Prostor”, № 5, Alma-Ata.
Kobâkov D.Û., 1973, Bessmertnyj dar. Povestʹ o slovah, Barnaul. Kobâkov D.Û., 1975, Priklûčeniâ slov, Barnaul.
Kobâkov D.Û., 1976, Slova i lûdi, Barnaul.
Kostikov V.V., 1990, Ne budem proklinatʹ izgnanʹe... (Puti i sudʹby russkoj èmigracii), Moskva.
Marʹin D.V., 2008, Tri zagadki Dmitriâ Kobâkova, „Altaj. Literaturno-hudožestvennyj i obŝestvenno-političeskij žurnal”, № 6, Barnaul.
Marʹin D.V., 2009, Russkaâ ètimologiâ i leksikografiâ v issledovaniâh D.Û. Kobâkova, „Sibirskij filologičeskij žurnal”, № 2, Novosibirsk.
Marʹin D., 2013, D.Û. Kobâkov: četyre pisʹma, „Altaj. Literaturno-hudožestvennyj i obŝestvenno-političeskij žurnal”, № 2, Barnaul.
Nabokov V.V., 1999, Russkij period, Sobr. soč.: V 5 t., T. 2. SPB.
Rodionov A., 2008, «Udostoen vsesoûznogo pozora», „Sibirskie ogni”, № 9, Novosibirsk. Sofiev Û., 1987, «Zemlâ, čto zovëtsâ svoeû», [v:] A.P. Osadčaâ, A.L. Afanasʹev, Û.K.
Baranov, Počemu my vernulisʹ na Rodinu: Svidetelʹstva reèmigrantov, Moskva. Sofiev Û., 2003, Parus: Stihi, Almaty.
Sofiev Û., 2012, Večnyj ûnoša: Dnevnik, Almaty. Sofiev Û., 2013, Sinij dym: Stihi i proza, Almaty.
Sudʹby: Vospominaniâ, dnevniki, pisʹma, stihi, putevye zametki, protokoly doprosov, 1996,
Barnaul.
Terapiano Û., 1962, «Iz dalʹnih stranstvij vozvratâsʹ», „Russkaâ myslʹ”, № 8, Pariž. Ustinov A., Hazan V., 2012, Konstrukciâ predannosti: Boris Božnev v pisʹmah Aleksandru
Gingeru i Anne Prismanovoj, „Toronto Slavic Quarterly”, № 42.
Hazan V., 2012, «Iskusstvo dlâ menâ ne zabava…». Materialy k biografii V.A. Mamčenko, „Stanford Slavic Studies”, Vol. 41, Part II, Stanford.
Hodasevič V.F., 1996, Sobranie sočinenij: V 4 t., T. 2: Zapisnaâ knižka. Statʹi o russkoj
poèzii. Literaturnaâ kritika 1922-1939, Moskva. Summary
Destinies of reemigrants: Dmitry Kobyakov in the diary and letters of Yuri Sofiev
The article explores the fate of re-emigrants Yu. Sofiev and D. Kobyakov based on the ma-terials of the diary and letters of Yu. Sofiev, in which the figure of D. Kobyakov acquires volume and features of an ambiguous original personality. Dmitry Kobyakov and Yuri Sofiev belong to the same group of emigrant writers. They are called returnees, re-emi-grants, because after many years of living in a foreign land, they returned to their home-land. After returning between Yu. Sofiev and D. Kobyakov, correspondence was restored, and the meeting after a long separation of two re-emigrants took place in Alma-Ata in the summer of 1962.
Recognizing that D. Kobyakov has no outstanding poetic talent, Yuri Sofiev argues with a scathing assessment by the emigrant criticism of his early poems, justifying imitation by natural discipleship. In the diary entries (despite the recognition of many of Kobyakov’s many unpleasant personal qualities), one can feel the warmth and cordiality of Sofiev’s at-titude to his old friend. However, this does not prevent the author of the diary from critical-ly treating the memoirs of D. Kobyakov, in which Y. Sofiev sees “literary uncleanliness”. The diary and letters of Yuri Sofiev are a reliable documentary source for further research on the fate and work of D. Kobyakov and other representatives of the Russian emigration.
