nr 10 ss. 51–66 2020
ISSN 2083-5485 https://doi.org/10.34858/polilog.10.2020.317 © Copyright by Institute of Modern Languages of the Pomeranian University in Słupsk
Original research paper Received: 3.07.2020
Accepted: 7.07.2020
РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ В ПОИСКАХ ИДЕНТИЧНОСТИ:
«СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ» (1920–1940)
В КОНТЕКСТЕ ДИАЛОГА КУЛЬТУР
Майя Полехина ORCID: 0000-0002-1225-8194 Московский государственный институт международных отношений Москва, Россия illusio2008@yandex.ru Ключевые слова: эмигрантский текст, русская литература, бинарные структуры, «Современные записки», диалог культур Русская классическая литература, в своих лучших образцах, являясь есте-ственной частью мировой художеесте-ственной культуры, ориентировалась на об-щечеловеческие ценности, в которых всегда черпала свои темы, героев, пси-хологические коллизии. События революции изменили парадигму сознания русских художников, их устойчивые представления о мире и человеке, повлияли на важнейшие исторические, общественные и культурные процессы текущей жизни. Значительная часть российской интеллигенции, в силу известных обсто-ятельств, оказалась на чужой территории, вдали от России, где каждому пред-стояло определить свой путь, свою судьбу. В послереволюционный период рос-сийской истории «эмигрантский текст» стал выражением культурной рефлексии художников русского зарубежья. Философско-эстетические поиски русской эмиграции были связаны с решением целого ряда насущных проблем: о путях и судьбах России, об идентичности художника и его месте в историко-литера-турном процессе, о дуальных моделях русской ментальности, диалогичности сознания русского художника и целостном характере русской литературы, осно-ванной на классических традициях Пушкина, Достоевского, Толстого и Чехова. Поддерживая мысль теоретиков литературоведения о дуальной основе рус-ской культуры (работы А.С. Ахиезера, Г.А. Белой, Н. А. Бердяева, И.А. Ильина, В.К. Кантора, В.Ф. Кормера, В.А. Кутырева, Ю.М. Лотмана, А.П. Назаретяна, Н.О. Осиповой, Г.С. Померанца, К.Э. Разлогова, В.М. Розина, О.С. Суворовой,Л.В. Фесенковой, Ю.В. Хен, Е.Н. Шульги, М.Н. Эпштейна), мы рассматриваем возникновение новых гуманистических смыслов в постреволюционную эпоху, осуществляющихся между полюсами дуальных систем. Лучшие образцы рус-ской литературы первых постреволюционных лет и в России и в зарубежье на фоне усиления дуального сознания, обусловленного противостоянием идей, по-зиций, были устремлены к преодолению дуальности, к равновесию полюсов, к поискам новой художественной реальности и универсальных ценностей. Ис-ходной позицией наших размышлений являются положения ученых-теоретиков о бинарной структуре русской культуры, концептуализированные Н. Бердяе-вым, Ю. Лотманом, М. Эпштейном и др. Исследуя бинарную структуру русской культуры, Юрий Лотман выражал надежду на преодоление художником «сурового диктата бинарной системы» и переход на общеевропейскую тернарную систему [Лотман 1998: 270]. Досто-инством тернарных систем, по мнению ученого, является поступательное дви-жение, ориентация на ценностные качества культуры предшествующего перио-да. Позицию Лотмана по многим параметрам разделяет Михаил Эпштейн: …русской культуре необходимо какое-то срединное пространство, между идеа-лом Содома и идеаидеа-лом Мадонны. Напрямую соприкасаясь в данной культуре, эти полюса обеспечивают ей чрезвычай ную напряженность […]. Даже соединение противоположностей не разрешает, а скорее усиливает их противоречие, посколь-ку «идеал Содома» и «идеал Мадонны» прямо, без всякого опосредования сочета-ются в человеческом сердце [Эпштейн 2013: 159–222]. Однако то, что русская культура строится в «двуполюсном ценностном поле», имеет и свои положительные характеристики, высшие ценностные ориентиры. Если упразднить эту модель и «перейти на общеевропейскую тернарную систе-му», то оппозиционные императивы, которые традиционно сложились в рус-ской культуре и литературе в связи с моральными ценностями, – добро/зло, свя-тость/греховность, милосердие/жестокость и др. будут размыты, потеряют свою определенность и категоричность. В контексте подобных идей любопытны раз-мышления Николая Бердяева об антиномичности как ментальной особенности русского характера: Русские люди, когда они наиболее выражают своеобразные черты своего наро-да, – апокалиптики или нигилисты. Это значит, что они не могут пребывать в се-редине душевной жизни, в сесе-редине культуры, что дух их устремлен к конечному и предельному. Это – два полюса, положительный и отрицательный, выражаю-щие одну и ту же устремленность к концу [Бердяев 1994б: 12]. И в том же контексте: «…русская жажда абсолютной свободы на практи-ке слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем и русская жажда абсолютной любви – к вражде и ненависти…» [Бердяев 1971: 31–32]. В работе Русская идея, отдельные главы которой публиковались в эмигрант-ских журналах, Н. Бердяев связывает подобную антиномичность с
принци-пиальной невозможностью гармонии мужественного и женственного в рус-ском духе, в русрус-ском национальном характере: «Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ…» [Бердяев 1971: 5]. В связи с вышесказан-ным репрезентативна точка зрения Адександра Ахиезера, который отрицает целесообразность деления культур на дуальные и тернарные, полагая, что организационная основа любой культуры дуальна. Обращаясь к амбивалент-ному характеру русской культуры в работе Об особенностях современного философствования. Взгляд из России, Ахиезер говорит о порождении треть-его элемента, нового смысла в произведениях культуры, треть-его осуществлении в медиативном пространстве между полюсами оппозиции. Поэтому изучение сферы между имеет особое значение [Ахиезер 1995: 3–20]. Однако необходи-мо заметить, что истина, как правило, лежит не в срединной плоскости – меж-ду и межмеж-ду, она может находиться и вне этих основных зон. Это выражается в стремлении сведения триады к диаде, третий же путь, как путь компромисса и позиции над схваткой, для русского человека нередко становился стезей пре-дательства, путем в никуда. Показательна в этом смысле судьба героя Макси-ма Горького КлиМакси-ма Самгина, судьбы героев Константина Федина, трагические судьбы шолоховских персонажей и др. Выражая однозначную позицию по отношению к свершившейся в России революции, ставшей причиной размежевания сил, Бердяев одним из первых спрогнозировал ее судьбу: «Хороших, благоообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может» [Бердяев 1994а: 437]. Трагический опыт русской революции, по его мнению, так до конца и не был осмыслен, но оче-видно одно: Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старо-го общества и культуры […] Природа революции такова, что она должна дойти до конца, должна изжить свою яростную стихию, чтобы в конце концов претерпеть неудачу и перейти в свою противоположность, чтобы из собственных недр поро-дить противоядие. В революции неизбежно должны торжествовать крайние тече-ния и более умеренные течетече-ния должны быть извергнуты и уничтожены [Бердяев 1994а: 442]. Творческий процесс первых пореволюционных лет, с его жизнеутверждаю-щим пафосом, стилистикой, риторикой и новыми жанровыми формами лите-ратурно-художественных опытов, казался неким прорывом в художественном сознании русских писателей, в их стремлении встать над прежними воззрени-ями и эстетическими установками. Возникало ощущение новой исторической миссии искусства, новой волны Ренессанса, «радости избыточного творчества» [Бердяев 1994а: 405], способного из хаоса породить гармонию, раздвинуть гра-ницы добра и зла, ненависти и милосердия, классической традиции и новых экспериментов. Это отразилось в двойственной структуре идей и образов, в осо-бенностях сюжетостроения произведений и воплощении новых жанрово-стиле-вых форм.
В связи с восприятием событий революции и последующей за ней войны, как катастрофы, гибели цивилизации, писатели обратились к эсхатологическим темам, чтобы художественно запечатлеть трагедию происходящего: смерть, насилие, деформация сознания и самого мира становятся знаковыми темами русской литературы. «Иррациональная стихия вьюги, метели, пурги, образы, широко используемые в русской классической литературе, были подхвачены и реализованы двумя типами образности –сновидчески-маскарадной и апока-липтической» [Осипова 2006: 208–222]. Иван Алексеевич Бунин одним из пер-вых увидел в русской революции «кровавый пролог» к великим бедствиям рос-сийской интеллигенции, «бешеную жажду игры, лицедейства, позы, балагана, в человеке просыпается обезьяна» [Бунин 1991: 43]. При первой возможности он покидает Россию, чтобы уже никогда не вернуться на родину, но сердце его разрывалось от боли и негодования при мысли о ее будущем. Для Максимилиана Волошина с революцией связана катастрофическая ги-бель всего прежнего, дорогого сердцу жизненного уклада и зарождение неведо-мого нового. «Наш дух разорван между «завтра” мира/ и неизжитым „предками” вчера», – писал поэт в незавершенных фрагментах Руси. «Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической, всечеловеческой миссии» [Волошин 1982: 379], – утверждал Волошин в автокомментарии к своим стихам революционного времени, оза-главленном Россия распятая. Величайшим противостоянием сил воспринял Волошин последовавшую за революцией гражданскую войну, где не видел ни правых, ни виноватых: «С Россией кончено… На последях/ Ее мы прогалдели, проболтали,/ Пролузгали, пропили, проплевали,/ Замызгали на грязных площа-дях,/ Распродали на улицах…» [Волошин 1982: 226]. Позднее в Автобиографии Волошин напишет: Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожи-дал давно и в формах, еще более жестоких. […] 19-й год толкнул меня к обще-ственной деятельности в единобще-ственной форме, возможной при моем отрицатель-ном отношении к всякой политике и ко всякой государственности, утвердившемся и обосновавшемся за эти годы, – к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня в эти годы (1919–1923) лицом к лицу со всеми ликами и личи-нами русской усобицы и дает мне обширный и драгоценнейший революционный опыт [Волошин 1982: 97]. Рассматривая мир поэзии как третью, поэтическую действительность, сто-ящую выше всего земного, как лирический, внечеловеческий мир, который на-ходится над схваткой, Цветаева, в 1922 году оставившая Россию, верила, что неизменно стоять вне мира реального, быть «за каждого и не против кого», это единственно верный путь поэта. Любовь утверждалась Цветаевой как основа всего сущего, упраздняющая эгоизм и оправдывающая любые деяния: «Что если б знамя мне доверил полк, / И вдруг бы ты предстал перед глазами – / С дру-гим в руке – окаменев как столб, / Моя рука бы выпустила знамя…» [Цветаева
1994а: 532]. Преодоление дуальности приводит к расширению нравственно-фи-лософского плана ее поэзии, отрицанию жесткой идеологической парадигмы. Так появляется одно из лучших её стихотворений «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь…» (1920): «Все рядком лежат –/ не развесть межой./ Поглядеть: солдат./ Где свой, / где чужой?/ Белый был – красным стал:/ Кровь обагрила./ Красным был – белый стал:/ Смерть побелила» [Цветаева 1994а: 576]. Написан-ное в жанровой стилистике причети, стихотворение стирает все политические характеристики – человеческая правда располагается вне зоны противостояния, разрушая дуальную оппозицию «свой–чужой» и открывая новое пространство смыслов [Полехина, Осипова 2017: 41–50]. В эволюции художественно-эстетического сознания эмиграции сложный процесс формирования тернарных структур в русской постреволюционной об-щественной мысли и литературе прослеживается наиболее отчетливо. Сложив-шееся на фоне ненависти и абсолютного отрицания Октябрьской революции творчество писателей-эмигрантов прошло долгий путь к пониманию глубоких связей отечественных культур и попытке преодоления раскола. Общественная и литературная мысль эмиграции в поисках «третьей реальности» опиралась на традиции русской классической литературы, которая стала общей платформой для двух кофликтующих сторон. Культурные деятели русского зарубежья взяли на себя ответственную миссию по сохранению классических традиций и цен-ностей оставленной ими России. Об этом говорил Бунин в своей речи в Париже 16 февраля 1924 года Миссия русской эмиграции: В чем наша миссия, чьи мы делегаты? От чьего имени дано нам действовать и предстательствовать? Поистине действовали мы, несмотря на все наши че-ловеческие падения и слабости, от имени нашего Божеского образа и подобия. И еще – от имени России: не той, что предала Христа за тридцать сребреников, за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяческих злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой, подъяремной, страждущей, но все же до конца не покоренной [Бунин 1924: 2]. Несколько позже в 1 номере журнала «Путь» за 1925 год появилась статья Ду-ховные задачи русской эмиграции [Бердяев 1925: 3–8], представленная от лица главного редактора, предваряющая содержание журнала, где отмечалось, что миссия русской эмиграции заключается в духовном преодолении ниспосланных Богом испытаний, в осознании своей вины и постижении той истины, которая есть движение против царства антихриста, осуществляющее Христову прав-ду. Автор статьи призывал к величайшей духовной активности, которая при-ведет к активности общественной и исторической. Раскол между эмиграцией и Россией, оставшейся под большевиками, должен быть преодолен. Этим будет определяться будущее русского народа. Процессы, происходящие в эмиграции, имеют значение лишь в органической связи с теми процессами, которые проис-ходят в самой России. И преодолеть раскол необходимо прежде всего духовно, религиозно, а искать это единство нужно подле Православной Церкви. Задача
лучшей части русской эмиграции, по мнению редакционной коллегии журнала «Путь», лежит в области духовной культуры и религиозной жизни. Таким образом, журналы стали занимать особенное место в процессе объе-динения отечественных культур, они явились той важнейшей консолидирующей силой, которая определила характер феномена русского зарубежья. Вот лишь некоторые из этих изданий: «Путь», «Новый Град» (1931–1934), «Последние Новости» (1920–1940), «Возрождение» (1920–1940), «Современные записки» (1920–1940), «Иллюстрированная Россия» (1924–1939), «Числа» (1930–1934), «Воля России» (1927–1932), «Русские Записки» (1937–1939) и др. Яркую картину отечественной культуры русского зарубежья представлял журнал «Современные записки» (1920–1940), выходивший в Париже и пользу-ющийся на протяжении многих лет неизменной популярностью. Издание, заду-манное как общественно-политическое, в его создании участвовали Н. Авксен-тьев, М. Вишняк, А. Гуковский, В. Руднев и И. Фондаминский, журнал очень быстро стал восприниматься как литературно-мировоззренческий с дискусси-ями, полемическими выступленидискусси-ями, острыми, порой конфликтными столкно-вениями. В тяжелейший переломный период русской истории «Современные записки» объединили под своим крылом выдающихся писателей, политиков, философов, публицистов, деятелей культуры. Вот лишь некоторые из них: Н. Бердяев, П. Бицилли, С. Булгаков, Б. Вышеславцев, С. Гессен, Г. Гурвич, В. Зеньковский, Ф. Степун, Л. Карсавин, Н. Лосский, Г. Федотов, Г. Флоров-ский, Д. Чижевский и Л. Шестов. В 1920-е годы в Зарубежье оказалось много российских писателей, активно сотрудничавших с журналом. Список их велик, это А. Аверченко, Г. Адамович, М. Алданов, А. Амфитеатров, М. Арцыбашев, К. Бальмонт, П. Боборыкин, И. Бунин, Д. Бурлюк, З. Гиппиус, Дон Аминадо, Б. Зайцев, Вяч. Иванов, Г. Иванов, А. Куприн, Г. Ландау, С. Маковский, Д. Ме-режковский, Н. Минский, Н. Оцуп, А. Ремизов, Б. Савинков, И. Северянин, Б. Суворин, И. Сургучев, гр. А. Толстой, Н. Тэффи, Д. Философов, В. Ходасе-вич, М. Цветаева, М. Цетлин (Амари), Саша Черный, М. Шмелев, С. ЮшкеХодасе-вич, А. Яблоновский, С. Яблоновский и др. Высокий литературно-художественный уровень публикуемого в журнале материала влиял на его репутацию в широких кругах общества. Несколько тен его страниц занимали произведения художественной литературы, что со-ставляло больше половины объема издания, остальные страницы отдавались литературной критике, философским сочинениям, политическим эссе, обзо-рам книжных новинок, хронике культурной и политической жизни. С «высо-коклассными литературно-критическими работами» [Ефимов 2014: 7] на стра-ницах «Современных записок» выступали И. Фондаминский, Г. Адамович, Ф. Степун, В. Вейдле, А. Бём. Одной из самых популярных фигур этого периода была Зинаида Гиппи-ус, ее установка «Мы – не в изгнании, мы – в послании» стала своего рода девизом зарубежной России. Статьи З. Гиппиус были украшением литератур-но-критического отдела, о литературе она писала живо, образно и интересно.
Публикуясь под псевдонимом Антон Крайний, Гиппиус нередко и в своих ха-рактеристиках, литературных портретах современников прибегала к крайне резким оценкам. Ее острой критике подвергалась деятельность И. Шмелева, Е. Кусковой, Н. Бердяева, М. Горького. Иногда ситуация завершалась сканда-лом, показателен случай с М. Горьким, когда писатель был уличен в операции по изъятию ценностей у русской православной церкви в сообществе больше-виков («Современные записки», январь, 1924, № 18). Гиппиус указывала на то, что Горький пользовался текущей ситуацией для материального обогащения. В письме к В.Ф. Ходасевичу от 15 сентрября 1925 года Гиппиус писала: Почему Розанов сам виноват, что голодал, — не хотел продавать свои коллекции, а Горький ни в чем не виноват, хотя не только не продавал свои коллекции, но в то же время усиленно пополнял их? Правдивее была – тогда – мерка, разделение, которого мы придерживались: на покупающих и продающих. Очень глубокое раз-деление, со смыслом. Что Горький принадлежал к первым – это уже не «слухи»: я видела собственными глазами не только продавцов, но и приспешников-комис-сионеров (один из последних – Гржебин), и даже самые «вещи», которые Г[орь-кий] торговал и покупал [Гиппиус 2002: 69]. Выступления литераторов, общественных деятелей на страницах журна-ла были остро дискуссионными. Несмотря на то, что русские писатели фор-мально не являлись философами, сложилось так, что именно в их творчестве сказалось проявление оригинальной, самобытной русской мысли. Антиномия своего/чужого в общественной жизни отразилась на страницах журнала в осо-бенностях репрезентации национально-культурной идентичности. В ситуации размежевания эмиграции и метрополии решить проблему идентичности мож-но было только в открытом диалоге, однако обе стороны очень болезненмож-но переживали данное положение, провоцировавшее остроту полемики – зача-стую непримиримой, гипертрофированной. Краеугольным камнем подобного диалога был принцип зеркальности, пристального вглядывания друг в друга. В одном из своих поздних произведений Человек перед зеркалом М. Бахтин определил философию такой зеркальности как «диалогической модели ближ-него» [Бахтин 1996: 71]: в зеркале личность видит не себя, а лицо, которое она намерена показать другому. Отсюда в человеке переходной эпохи обнаружи-вается стремление к смене феномена «другой» на «чужой» и невозможность отличить подлинное «я» от двойника, «черного человека» [Бахтин 1996: 71]. Не случайно, например, и в литературе метрополии, и в литературе эмигра-ции отмечается новая волна лирических героев-двойников у Б. Пастернака, С. Есенина, В. Ходасевича, М. Цветаевой, В. Набокова и др., что свидетель-ствует о мучительных противоречиях в художественном сознании самих по-этов. Раскол российской цивилизации на метрополию и русское зарубежье, будучи в большей степени социокультурным и геокультурным явлением, определял балансирование между самой ситуацией раскола и сохранением единства.
Постреволюционный диалог двух ветвей русской литературы отразил ти-пичную для русской культуры остроту борьбы идей. В то же время русская литература, сохраняя пыл полемики, категоричность оценок, склонность к ми-фотворчеству, обретала искомую целостность и системность в поисках некоего «третьего пути». Попытку преодолеть антиномичность противостоящих иде-ологий путем выхода на новое понимание закономерностей развития русской истории и культуры предприняло евразийство, в идеологии которого устойчивая модель оппозиции «свой/чужой» переходит в модель «свой/другой». Не без вли-яния евразийства, идеи которого были глубоко укоренены в русской националь-ной традиции, сквозь призму «пассионарности» эмиграция оценивала пострево-люционную литературу. Например, анализируя концепцию смерти в творчестве таких писателей, как А. Фадеев, Б. Лавренев, В. Катаев, М. Казаков, И. Бабель и др., эмигрантская критика рассматривала экзистенциальную природу танато-логических мотивов в их произведениях, воплощенных в натуралистической образности, гиперболизации, экспрессионистических деталях, интересе к под-сознательному [Сазонова 1928: 493–506]. Амбивалентное звучание получила в литературе эмиграции и идея духовно-го скифства, выражая, во-первых, бунтарство и стихию в ментальном значении, а во-вторых – онтологию изгнанничества и бездомья. С одной стороны, такое представление конституировало культурно-историческую связь эмиграции с со-ветской Россией, с другой – отразило геокультурный статус эмигранта (отсут-ствие гражданства, юридическое бесправие, безработица и т.д.) [Полехина, Оси-пова 2017: 41–50]. В сложном переплетении античного, скифского, фольклорного, цыганского мотивов представлена тема творчества в поэзии М. Цветаевой периода эмигра-ции. По своей сути цветаевская интенция восходила к дооктябрьской метафоре «кочевников красоты», в разных поэтических «изводах» нашедшей отражение практически у всех поэтов первой трети ХХ века. Неожиданное звучание ская тема получила в поэме М. Цветаевой Крысолов (1925), где метафора скиф-ства-варварства обрела вполне определенную историческую коннотацию в гла-ве Напасть. Звучание «крысиного» лейтмотива приобретает экзистенциальный смысл и в осознании катастрофичности, хрупкости человеческого существова-ния, и в понимании уязвимости цивилизации в целом, не защищенной от «но-вого» варварства, несущего разрушение и хаос. В Крысолове эта тема решена в гротесково-сатирическом ключе, одновременно воплощаясь в неомифе о «зве-риной» угрозе. Атмосфера двойной катастрофы, случившейся и грядущей, при-дает «крысиному» образному миру – жалкому, пустому, никчемному характер важности и значительности. Погруженный в быт, с одной стороны, и в истори-ческий контекст – с другой, этот абсурдистский трагифарс вместе с тем стро-ится как философская притча: убогие, крикливые, звероподобные персонажи вырастают в героев современного мифа. В свете сказанного следует указать и на репрезентативность ведущих эсха-тологических тем русской эмиграции первых пореволюционных лет ХХ вв. –
смерти, небытия – в системе оппозиций: бытие/небытие, жизнь/смерть. И как проблески другого сознания – инобытие, пространственно-временной локус, ассоциирующийся ни с тем, ни с другим, а с третьим миром. Эти оппо-зиции формируют систему концептов, отражающих вектор философско-эсте-тических исканий писателей в системе образно-семанфилософско-эсте-тических особенностей идеостиля. Инобытие – не попытка примирения жизни и смерти, а субстан-циальное, качественно новое бытие, бытие вне времени и пространства, некая третья ипостась, другая действительность, противостоящая абсурду бытия. В какой-то степени здесь речь идет о поэтике «уравнивания противоположных сущностей» – через семантику отдельных художественных образов переме-щение в иное художественное пространство и время, космическое, вселенское бытие. Концепт бытие, отражая национально-культурную, ментально-психо-логическую, ценностно-эстетическую особенность русского человека, входит в определяющие характеристики его духовного мира в постреволюционные годы. Данный концепт включает в себя все оттенки значения быть (жить, бытовать, существовать, проявляться, находиться, видеть, слышать, любить и т.д.), а также его предметные значения: мир, природа, жизнь, вселенная и противостоит концептам небытие, смерть. В художественной картине мира рубежных эпох – концепт смерть рассматривался сквозь онтологическую при-зму «жизнь – есть бытие-к-смерти» [Хайдеггер 1993: 447] как ментальный, эстетический и аксиологический феномен. Амбивалентный характер концепта смерть у Цветаевой обозначен своими отрицательными коннотациями как конец земного существования и позитив-ными – как освобождение от бремени ложного существования и восхождение к истинному. В годы гражданской войны Цветаева открыто выражает свою по-зицию: «Смерть – это нет,/ Смерть – это нет,/ Смерть – это нет./ Нет – матерям,/ Нет – пекарям./ (Выпек – не съешь!)/ Смерть – это так:/ Недостроенный дом,/ Недовзращенный сын,/ Недовязанный сноп,/ Недодышанный вздох,/ Недокрик-нутый крик…» [Цветаева 1994а: 555]. Индивидуально-авторское осмысление концепта смерть осуществляется в направлении образных характеристик дан-ного понятия, актуализации философско-эстетических параметров: простран-ственно-временных, перцептивных, аксиологических. И если жизнь связана с горизонтальным локусом пути, дороги, судьбы, то пространственный локус концепта смерть направлен на обозначение вертикально-горизонтальных ха-рактеристик человека в макрокосме. Индивидуально-авторские номинации ло-куса смерти в творчестве Цветаевой обозначены адом, огнь-синью, водной сти-хией и имеют определенные пространственно-временные параметры [Полехина 2015: 158–164]. Поэзия пореволюционной эпохи дает нам огромное количество подобных репрезентаций, позволяющих проследить динамику становления и особенности художественного воплощения обозначенных философско-эсте-тических категорий в литературных текстах поэта: «Земля горит, а сердце – смерти просит», «Я и жизнь маню, я и смерть маню/ в легкий дар моему огню», «И с этой самой песней? На устах – о жизнь! – встречаю смерть», «Где
кре-сты твои святые? – Сбиты./ Где сыны твои, Москва? – Убиты» [Цветаева 1994а: 555]; «Не пожар тушу/ Свою смерть пляшу/ C гиготом! С топотом!» [Цветаева 1994б: 296]. Ориентируясь на лучшие образцы русской классической литературы, «Со-временные записки» целые номера посвящали творчеству А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова. Имя Пушкина стало знаковым для русского зарубежья, на базе журналов ежегодно организовывались Пуш-кинские праздники, задуманные как один из способов сплочения эмиграции. Пушкин стал символом чаемого объединения, его имя принадлежало русской национальной культуре, а не политике. В 1926 году праздник Русской Культуры обхватил все Русское зарубежье и отмечался на четырех континентах: Европе, Азии, Африке и Америке. Этим знаменательным событиям посвящена статья Татьяны Савченко День Русской Культуры в среде русской эмиграции первой волны» [Савченко 2012: 143–154]. Автором отмечается, что 8 июня 1926 года в Париже вышла газета «День Русской Культуры», номер которой был полно-стью посвящен Пушкину. В открывающей выпуск статье День Культуры гово-рилось: «Пушкин – это эра нашей культурно-национальной зрелости, память того момента, когда русская культура получила право на мировое значение» [День Русской Культуры 1926: 1]. В целом корпусе газетных статей, представ-ленных деятелями русского зарубежья – писателями, критиками, философами, сюжетообразующим мотивом публикаций стал мотив памяти – памяти о Роди-не, о языке, о культуре. Вот лишь некоторые из этих статей: Из жизни Пушкина (В. Ходасевич), Софийский звон (И. Бунин), День Русской культуры (М. Гоф-ман), Пушкин (Б. Зайцев), Помни (С. Юшкевич), С Пушкиным (Д. Мережков-ский), Современник Пушкина (А. Яблоновский) и др. Свое отношение к клас-сическому наследию русской культуры и, в частности, к Пушкину выразил на страницах газеты профессор Е.В. Спекторский: Мы уходили в изгнание с пустыми руками, но с полным сердцем. Нищие мате-риально, мы были и остались богатыми духовно, ибо в наших сердцах и в наших умах хранились […] неиссякаемые сокровища нашей […] национальной культу-ры. Мы бережно храним эту нашу святыню, мы стараемся в меру наших сил ее приумножить и передать как нашим детям, так и нашим зарубежным друзьям […] и когда, как сегодня, мы видим, что мы в нашем рассеянии не одиноки, и что наши друзья разделяют с нами нашу любовь к России и ее культуре, нашу веру в гряду-щее возрождение, мы не только благовейно и благодарно вспоминаем минувшее, но еще безбоязненно глядим вперед, ибо вместе с Пушкиным знаем: где Россия, там и неколебимость [День Русской Культуры 1926: 14]. На страницах «Современных записок» впервые появляется автобиографиче-ская повесть Марины Цветаевой Мой Пушкин. Здесь же были напечатаны ее книги о детстве Дом у Старого Пимена, Мать и музыка, Черт, произведения, адресованные как читателям митрополии, так и представителям русского зару-бежья. Исследователи литературы говорят о потребности поэта сформировать
«собственную мифологию прошедшего» [Иващенко 2002: 46], рассказать о тех нравственно-этических императивах (добра, красоты, справедливости), которые определяли позицию художника вопреки бытовавшим социально-этическим установкам. Со статьями об особой, мессианской роли литературы русского зарубежья выступила Гиппиус, считая ее единственно сохраняющей наследство нацио-нальной классики. Русская литература жива именно «здесь», в изгнании, а «там» она задохнулась от отсутствия свободы (А. Крайний). Гиппиус подчеркивала, что в России наблюдается полное падение основ художественной жизни, что ис-тинно русская литература сможет сохранить свой высокий статус только в зару-бежье. Упоминая о «темном провале» в историко-литературном процессе: «нет литературы, нет писателей, нет ничего» [Крайний 1924: 51], Гиппиус полагала, что «чаша русской литературы из России выброшена, и все, что было в ней, брызгами размешалось по Европе…» [Крайний 1924: 51]. Статьи критика были пронизаны ощущением неприязни и отторжения, возникающих при малейшем упоминании о советской культуре нового социалистического государства. Марк Слоним, который отстаивал противоположную позицию, исходил из своей веры в новую советскую культуру и литературу, ответил Гиппиус статьей Живая ли-тература и мертвые критики [Слоним 1990: 385], в которой подчеркнул, что большинство русских эмигрантских писателей, как Бунин, Куприн, Шмелев, сложились до революции в России, а в эмиграции они продолжают свою преж-нюю линию. В этом их художественная сила. А эмиграция за это время, утверж-дал Слоним, не выдвинула ни одного художественного течения, ни одной поэ-тической школы, в то время как в России есть Пастернак, Маяковский, Есенин, Ахматова, Мандельштам, Серапионовы братья. В этом вопросе Слониму при-надлежит концепция, противоположная идеям З.Н. Гиппиус, Г. Струве и других критиков, утверждавших приоритет эмигрантской литературы в современном развитии русской художественной мысли. Однако нередко у писателей русского зарубежья появлялось желание понять эту новую советскую культуру, хотя бы на уровне художественной рефлексии. В этом смысле показателен опыт Пастернака с его Охранной грамотой. Враж-дебно отнеслась советская критика к произведению писателя, воспринимая его в аспекте философских воззрений. Пастернака осуждали за аполитичность, субъективный идеализм, за пристрастие к немецкой классической философии, так или иначе связанной с его неокантианским прошлым на страницах централь-ной прессы, за излишнюю перегруженность текста метафорами, усложненны-ми синтаксическиусложненны-ми конструкцияусложненны-ми, упрекали его и в замысловатости стиля. В ближайшее время на Охранную грамоту откликнулись и крупней шие критики русского зарубежья. Актуальная проблема судьбы гения в современной России, его связь с европейской культурой привлекли внимание Георгия Адамовича и Владислава Ходасевича. Помимо замысловатой манеры изложения, «косноя-зычия», за которым, по мнению Адамовича, скрывается бедность мысли, критик говорил о формальных особенностях пастернаковского письма – и прежде всего
о перегруженности текста метафорами. При этом отмечалось, что это скорее мусор, засоряющий текст, чем украшающий его [Адамович 1932: 2]. Бывают «трудные» мысли, необычай но новые, редкие или необычай но спорные, которые остаются малодоступными или таинственными, как бы мыслитель ни бился, чтобы их нам растолковать. (Очень часто у Гете). Но бывает и другое: труд-ная манера думать или излагать свои мысли, ни в какой связи с уровнем этих мыс-лей не находящаяся […]. Кто внимательно прочтет Охранную грамоту, най дет в ней и то, и другое, но другого, второго, т.е. трудной манеры, в книге несравнен-но больше [Адамович 1932: 2]. Вскоре вслед за Пастернаком берется за автобиографию Ходасевич, он назо-вет ее Младенчество, решая для себя помимо философско-эстетических задач, задачи стилистические, взяв за основу – предельно детскую простоту, ясность и прозрачность стиля. Опыт Ходасевича стал для Пастернака продуктивным, все замечания так или иначе были учтены, в период создания автобиографического очерка Люди и положения стилевая манера Пастернака претерпевает измене-ния, отражая те глобальные перемены, которые, спустя годы, отразились в его художественном сознании. Определяющая же содержание книги идея остается: «все мы стали людьми лишь в той мере, в какой людей любили и имели случай любить» [Пастернак 2004: 151]. Что касается отношения к эмиграции в советской России, то официальная точка зрения на нее была окончательно сформирована уже к началу 1930-х годов и в советскую эпоху уже не менялась. Всех или почти всех оставшихся за гра-ницей соотечественников причислили к белой эмиграции и к врагам советской России, отказавшимся признать новую власть. Вместе с тем в России сохранял-ся интерес к зарубежным изданиям. Сотрудница «Правды» С. Виноградская в статье, посвященной русской сатире, отметила живой интерес Ленина к фелье-тонам Аверченко и Тэффи, опубликованным в эмигрантской прессе «Последних новостей». Ленин рекомендовал авторов как «весьма ценных сотрудников» для советской печати, потому что, на его взгляд, «ничто не говорит о грядущей миро-вой победе пролетариата так убедительно, как тот факт, что наиболее беспечные буржуа хохочут над самими собой на краю собственной могилы» [Виноградская 1962: 7–8]. Тогда же, в 1920-е годы, но уже после смерти вождя революции, в России были переизданы без согласия Тэффи ее сборники: Взамен политики (М.–Л., 1926), Проворство рук (М.–Л., 1926), Жизнь и воротник (М.–Л., 1926), Летний отдых (М.–Л., 1926), Папочка (М.–Л., 1926), Ничего подобного (Харь-ков, 1927), Вчера (Харь(Харь-ков, 1927), Парижские рассказы (М., 1927), На чужбине (Л., 1927), Сладкие воспоминания (М.–Л., 1927), Танго смерти (М.–Л., 1927). Последний сборник предваряла аннотация анонимного критика: Рассказы Тэффи проникнуты тоскливой иронией. Ирония показывает, что писа-тельница осязает зловонные язвы эмиграции, что она сознает всю глубину мо-рального падения обломков контрреволюции»; «сами по себе эмигранты – люди захолустья, мелких и никчемных интересов, не видящие дальше дна бутылки,
вы-родки, не способные ни к какой творческой деятельности. Страна вымела их, как сор», они «тоскуют по родине, но это тоска, в которой давно выветрилась всякая идейность. Так обовшивевший человек тоскует по бане, а пьяница по рюмке… [Тэффи 1927: 3]. Тэффи была крайне возмущена подобной публикацией, были задеты ее ав-торские права, извращена ее мировоззренческая позиция. Писательница публи-кует в «Возрождении» ответное письмо [Тэффи 1928: 3], в котором публично запрещает пользоваться ее именем на родине. Итак, в пореволюционном художественном творчестве русского зарубежья, как большом заданном тексте, сложилась система культурных кодов с семиоти-ческими рядами оппозиций: свое/чужое, дом/бездомье, родина/чужбина, жизнь/ смерть, добро/зло и др. Лучшие образцы русской литературы пореволюционных лет направлены на преодоление дуальности через равновесие полюсов к про-рыву в новые художественные сферы. Представляющие феномен культурной рефлексии, эмигрантские тексты, утверждая новые гуманистические смыслы, репрезентировали систему ценностей, опирающуюся на великие традиции ми-ровой классической литературы. Проблемно-тематические и образно-стилевые аспекты эмигрантской литературы определяли целостность и концептуальность художественного творчества круга писателей внутри журнала «Современные записки», который объединил под своим крылом в тяжелейший переломный пе-риод русской истории выдающихся писателей, политиков, философов, публици-стов. Динамика культурных поисков внутри журнала была напряженной, порой драматичной, концептуализация понятий «свой-чужой», даже при осознании их провокационного характера, давала совершенно неожиданные результаты. В размышлениях о прошлом и будущем новой постреволюционной литературы, представляющей две ветви одного корня, разделенных революцией и граждан-ской войной, концептуализировалось представление о ее подвижном культур-ном пространстве, связанкультур-ном прежде всего с традициями русской классической литературы, ее аксиологическими основаниями. Библиография Адамович Г., 1932, Пастернак. Охранная грамота, «Последние новости», № 4054, с. 2. Ахиезер А., 1995, Об особенностях современного философствования. Взгляд из России, «Вопросы философии», № 12, с. 3–20. Бахтин М., 1996, Собрание сочинений: В 7 томах, т. 5, Москва. Бердяев Н., 1925, Духовные задачи русской эмиграции, «Путь», № 1, с. 3–8. Бердяев Н., 1994а, Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х томах, т. 1, Москва. Бердяев Н., 1994б, Философия творчества, культуры и искусства. В 2-х томах, т. 2, Москва.
Бердяев Н., 1971, Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века и нача-ла ХХ века, [в:] О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья, Москва. Бунин И., 1924, Миссия русской эмиграции (Речь, произнесенная в Париже 16 фев-раля), «Руль», № 1013, с. 2–6. Бунин И., 1991, Окаянные дни, Москва. Виноградская С., 1962, Если подойдет…, «Огонек», № 18, с. 7–8. Волошин М., 1982, Стихотворения и поэмы. В 2-х томах, т. 1, Париж, 1982–1984. Гиппиус З., 2002, Живые лица, [в:] З.Н. Гиппиус, Собрание сочинений: в 15 томах, т. 6, Москва. «День русской культуры». Однодневная газета. Изд. Союза русских писателей и журналистов в Париже, Комитета помощи писателям и ученым, Русского ака-демического союза и Народного университета. Париж 1926, 8 июня. Ефимов М., 2014, Литературная критика в журнале «Современные записки» (по новым материалам), «Вестник ПСТГ: Филология», вып. 3 (38), с. 7–19. Иващенко Е., 2002, Стихотворное начало в прозе Марины Цветаевой, «Вестник Российского университета Дружбы народов», Серия: «Литературоведение. Жур-налистика», № 2, с. 46. Крайний А., 1924, Литературные заметки, «Современные записки», № 18, с. 51. Лотман Ю., 1998, Структура художественного текста, [в:] Ю. Лотман, Об искус-стве, Санкт-Петербург. Осипова Н., 2006, Поэзия русской эмиграции как семиотическая система, [в:] В рас-сеянии сущие… Культурологические чтения. «Русская эмиграция ХХ века», Мо-сква. Пастернак Б., 2004, Полное собрание сочинений : В 11 томах, т. 3, Москва. Полехина М., 2015, Творчество Марины Цветаевой в контексте культуры. Учебное пособие к спецкурсу для студентов гуманитарных факультетов высших учеб-ных заведений (для бакалавриата), Москва. Полехина М., Осипова Н., 2017, Русская революция в философско-эстетической па-радигме литературы и культуры начала ХХ века, «Концепт: философия, рели-гия, культура», № 4 (4), с. 41–50. Савченко Т., 2012, «День Русской Культуры» в среде русской эмиграции первой
вол-ны, “Polilog. Studia Neofi lologiczne”, nr 2.
Сазонова Ю., 1928, Тема смерти в современной советской литературе, «Современ-ные записки», № 35, с. 493–506. Слоним М., 1990, Живая литература и мертвые критики, [в:] Литература русско-го зарубежья, т. 1, кн. 2, Москва. Тэффи Н., 1927, Танго смерти, Москва–Ленинград. Тэффи Н., 1928, Вниманию воров!, «Возрождение», 1 июля, с. 138. Хайдеггер М., 1993, Время и бытие, Москва. Цветаева М., 1994а, Собрание сочинений: В 7 томах, т. 1, Москва. Цветаева М., 1994б, Собрание сочинений: В 7 томах, т. 2, Москва. Эпштей н М., 2013, Религия после атеизма. Новые возможности теологии, Москва.
Transliteration
Adamovič G., 1932, Pasternak. Ohrannaâ gramota, «Poslednie novosti», № 4054, s. 2. Ahiezer A., 1995, Ob osobennostâh sovremennogo fi losofstvovaniâ. Vzglâd iz Rossii,
«Voprosy fi losofi i», № 12, s. 3–20.
Bahtin M., 1996, Sobranie sočinenij: V 7 tomah, t. 5, Moskva.
Berdâev N., 1925, Duhovnye zadači russkoj èmigracii, «Putʹ», № 1, s. 3–8.
Berdâev N., 1994a, Filosofi â tvorčestva, kulʹtury i iskusstva. V 2-h tomah, t. 1, Moskva. Berdâev N., 1994b, Filosofi â tvorčestva, kulʹtury i iskusstva. V 2-h tomah, t. 2, Moskva. Berdâev N., 1971, Russkaâ ideâ. Osnovnye problemy russkoj mysli HIH veka i načala HH
veka, [v:] O Rossii i russkoj fi losofskoj kulʹture: Filosofy russkogo posleoktâbrʹskogo zarubežʹâ, Moskva.
Bunin I., 1924, Missiâ russkoj èmigracii (Rečʹ, proiznesennaâ v Pariže 16 fevralâ), «Rulʹ», № 1013, s. 2–6.
Bunin I., 1991, Okaânnye dni, Moskva.
Vinogradskaâ S., 1962, Esli podojdet…, «Ogonek», № 18, s. 7–8.
Vološin M., 1982, Stihotvoreniâ i poèmy. V 2-h tomah, t. 1, Pariž, 1982–1984.
Gippius Z., 2002, Živye lica, [v:] Z.N. Gippius, Sobranie sočinenij: v 15 tomah, t. 6, Moskva.
«Den’ russkoj kul’tury». Odnodnevnaâ gazeta. Izd. Soûza russkih pisatelej i žurnalistov v Pariže, Komiteta pomoŝi pisatelâm i učenym, Russkogo akademičeskogo soûza i Narodnogo universiteta. Pariž 1926, 8 iûnâ.
Efi mov M., 2014, Literaturnaâ kritika v žurnale «Sovremennye zapiski» (po novym
materialam), «Vestnik PSTG: Filologiâ», vyp. 3 (38), s. 7–19.
Ivaŝenko E., 2002, Stihotvornoe načalo v proze Mariny Cvetaevoj, «Vestnik Rossijskogo universiteta Družby narodov», Seriâ: «Literaturovedenie. Žurnalistika», № 2, s. 46. Krajnij A., 1924, Literaturnye zametki, «Sovremennye zapiski», № 18, s. 51.
Lotman Û., 1998, Struktura hudožestvennogo teksta, [v:] Û. Lotman, Ob iskusstve, Sankt-Peterburg.
Osipova N., 2006, Poèziâ russkoj èmigracii kak semiotičeskaâ sistema, [v:] V rasseânii
suŝie… Kulʹturologičeskie čteniâ. «Russkaâ èmigraciâ HH veka», Moskva.
Pasternak B., 2004, Polnoe sobranie sočineniĭ : V 11 tomah, t. 3, Moskva.
Polehina M., 2015, Tvorčestvo Mariny Cvetaevoj v kontekste kulʹtury. Učebnoe posobie
k speckursu dlâ studentov gumanitarnyh fakulʹtetov vysših učebnyh zavedenij (dlâ bakalavriata), Moskva.
Polehina M., Osipova N., 2017, Russkaâ revolûciâ v fi losofsko-èstetičeskoj paradigme
literatury i kulʹtury načala XX veka, «Koncept: fi losofi â, religiâ, kulʹtura», № 4 (4),
s. 41–50.
Savčenko T., 2012, «Denʹ Russkoj Kulʹtury» v srede russkoj èmigracii pervoj volny, “Polilog. Studia Neofi lologiczne”, nr 2.
Sazonova Û., 1928, Tema smerti v sovremennoj sovetskoj literature, «Sovremennye zapiski», № 35, s. 493–506.
Slonim M., 1990, Živaâ literatura i mertvye kritiki, [v:] Literatura russkogo zarubežʹâ, t. 1, kn. 2, Moskva.
