ВАС. НЕМИРОВИЧЪ-ДАНЧЕНКО
МОНАХЪ
РОМАНЪ ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ, ДОПОЛНЕННОЕ С.-ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА і898Ч1М
Въ кельѣ у отца Палладія.
Молодой послушникъ, худой и юркій, съ бы стрыми и хитрыми глазками, уже караулилъ на лѣстницѣ. Жидкая бородка его поминутно вздра гивала отъ нервныхъ движеній губъ, подергивав шихся непріятною судорогою. Внизу показались было двѣ дамы въ какихъ-то необыкновенныхъ платьяхъ, зеленыхъ съ желтыми разводами, и въ шляпкахъ, напоминавшихъ огороды. Такія встрѣ чаются еще въ глуши нашихъ хлѣбородныхъ гу берній. Послушникъ суетливо замахалъ на посѣ тительницъ обѣими руками. — Голубчикъ,брагъ Іоаннъ!—молились тѣ снизу. — Сказано вамъ, нельзя. Придетъ, чаю ото пьетъ—ну, тогда и доложу. Искушеніе съ вами, право! — Намъ бы только келейку его посмотрѣть — и ушли бы... МОНАХЪ. 1— И келейку увидите. А то — пусти ихъ те перь... Экія неистовыя! Отца Палладія нѣтъ, а я ихъ пущу. Придетъ старецъ и вдругъ экое зрѣ лище— женскъ полъ. Ей Богу, право, сколь вы невѣроятны! Христомъ Богомъ прошу васъ уйти въ садъ пока. Ну, что хорошаго — теперь бого боязненный старецъ съ самыми превозвышенными мыслями, и вотъ вы передъ нимъ... — Да что же мы-то! — обидчиво проговорила старшая. — А то самое. Къ иноку идете, а лимонныя платья съ пуфами надѣли. Нѣшто въ лимонныхъ платьяхъ къ инокамъ ходятъ? Къ инокамъ благо образно надо. И онъ замахалъ на нихъ сверху обѣими руками. —- Такъ мы пока въ саду...—■ вздохнула первая. — И чудесно. Чего, право... Дамы ушли. Послушникъ перекрестился, юр кнулъ въ келью, раздулъ самоваръ, поправилъ надъ диваномъ портретъ митрополита Платона, поставилъ на мѣдный пятакъ «монашку», зажегъ ее и опять выскочилъ на лѣстницу. Внизу по слышались шаги; Іоаннъ сбѣжалъ туда и при нялъ подъ-руку грузнаго старика-монаха, видимо страдавшаго одышкой. — Духорадостно ли отслужили?
3 И послушникъ сжалъ губы сердечкомъ. — Слава Богу, пять молебновъ отчиталъ—вотъ какъ. Ужъ и лѣстница у насъ! — Охъ, крута, искушеніе, лѣсенка-то! Вотъ какъ крута. А отцу-то Гермогену,—шопотомъ и оглядываясь заговорилъ онъ,—отцу-то Гермогену лѣсенку поправлять будутъ. Толстый монахъ остановился уже передъ две рями своей кельи. — Тебѣ это какая ворона на'хвостѣ принесла? — Самъ слышалъ. Сегодня отецъ игуменъ при казали... Я сейчасъ, простите, отецъ Палладій,— и онъ метнулся ему въ ноги,— ужъ простите, я сейчасъ же ото всего усердія моего и подумалъ: отцу Гермогену поправляютъ, а... — Ну, молчи, Гермогенъ — инокъ достойный. — Оно точно, монахъ святой, хотя лукавый- то округъ инока во какъ ходитъ. И послушника опять всего задергало. — Ты вотъ что, брать Іоаннъ, ради Христа, прошу тебя, какъ и неоднократно просилъ: не скули ты у меня, не волнуйся непристойными мыслями. Мнѣ отт> нихч> ничего, а тебя онѣ какъ бересту на огнѣ коробятъ. Брось, говорю. Іоаннъ молча поцѣловалъ ему руку. — Господь сч> тобой. Сними-ка съ меня ман 1*
тію. Самому и рукой шевельнуть трудно. Старъ становлюсь. — Ужъ что и говорить, то-есть такъ труди тесь, такъ трудитесь! Искушеніе и смотрѣть-то на васъ. Хотя отецъ Гермогенъ и говоритъ... — Опять ты?—строго остановилъ его Палладій и покраснѣлъ даже. — Не могу умолчать! взвизгнулъ вдругъ по слушникъ,—Не могу умолчать! — Да о чемъ ты умолчать не можешь? — Ревную о правдѣ! Вчера онъ, отецъ Гермо генъ, при казначеѣ говоритъ: «что это отецъ Палладій повадился въ городъ къ купцу Сева- стѣеву ходить?» — Ну, а казначей что?—-остановился вдругъ Палладій. — Казначей при семъ безмолвствовалъ. — Укоризненно безмолвствовалъ? —- Нѣтъ, болѣе съ хитроумными помыслами. —- Хорошо, ступай. Іоаннъ пошелъ-было къ дверямъ, да вдругъ вспомнилъ: — Тамъ внизу двѣ богомолицы, часъ уже ждутъ. — Чего имъ? — Отъ словесъ вкусить желаютъ. Извѣстно, къ вашему утѣшенію—всякій какъ пчела къ
о цвѣтку летитъ. У другого коварство, а у васъ изъ устъ спасительный глаголъ. — Ну, завелъ! — Въ лимонныхъ платьяхъ, дамы значитель ныя,—съ воздыханіемъ закончилъ послушникъ. — Проси. Послушникъ сбѣжалъ въ садъ; дамы, сжавъ губы, сидѣли на скамейкѣ, не смѣя произнести ни слова. — Ступайте наверхъ. Отецъ Палладій благо словилъ васъ посѣтить его. — Слава Богу. Ужъ мы думали, недостойны. Позвольте благодарить васъ. И одна протянула къ послушнику бумажку. Тотъ, къ крайней обидѣ ея, отстранилъ руку. — Хотите ежели дары воздать—опустите въ кружку, у насъ для сего кружка при выходѣ. А мы, слава Богу, и отъ обители сыты. Иму щества же монаху не полагается. И онъ смиренно опустилъ глаза внизъ. Дамы сконфузились и начали растерянно извиняться. —- Другіе прочіе въ иныхъ монастыряхъ, ко торые принимаютъ. Мы думали, вамъ надо. Мо наху взять неоткуда. —■ Объ инокѣ Богъ заботится! Авось не помремъ. А вамъ грѣшно соблазнять. Вы о томъ подумайте.
кому въ семъ случаѣ служите,—діаволу и коз нямъ его. Отецъ Палладій благообразно сидѣлъ за сто ломъ, какъ разъ подъ портретомъ митрополита Платона, когда къ нему вошли посѣтительницы. Дамы, какъ вошли, сейчасъ же и рты разинули. Точно въ туманѣ какомъ-то чмокнули руку мо наха, ткнулись объ уголъ подвернувшагося не кстати стола и опустились въ первыя попавшіяся имъ растопыренныя кресла краснаго дерева. — Наслышаны...— начала-было одна. — Насчетъ чего это? — спросилъ ихъ монахъ. — Утѣшеніе въ скорбяхъ, батюшка, подаете и назиданіе относительно, какъ жить подобаетъ. Палладій усмѣхнулся. — За этимъ-то и идти ко мнѣ незачѣмъ было. О жизни въ Евангеліи найдете сколько вамъ угодно, и выражено все это тамъ лучше, а отно сительно скорбей... то вѣдь ваши скорби земныя, скоропреходящія. Если жизнь сія — минута предъ вѣчностью, то кую часть минуты займетъ скорбь ваша? сочтите! Думайте о вѣчныхъ скорбяхъ, о страстяхъ Христовыхъ, и тотчасъ же боль отъ скорбей вашихъ умалится. Дамскіе рты раскрылись еще шире. Іоаннъ во шелъ съ подносомъ, на которомъ были орѣхи,
7 рожки и мармеладъ на тарелкѣ, окруженной ста канами съ чаемъ. Подавалъ онъ безмолвно и при этомъ низко кланялся. — Скорби свои побѣждать надлежитъ!—продол жалъ Палладій. — Вотъ именно,—всполохнулась одна изъ ли монныхъ дамъ,—какъ ихъ побѣждать-то? — Подвизайтесь въ простотѣ сердца и испол няйте свои обязанности по мѣрѣ силъ. Монахъ говорилъ медленно, сонно, видимо уставъ на службѣ. — Три врага у человѣка суть: міръ, плоть, и дьяволъ. Совладайте съ ними и стяжаете плоды Духа Святаго: любовь, радость и долготер пѣніе. — А если мужъ—пьяница?—какимъ-то над треснутымъ голосомъ выкрикнула одна. — Это зависитъ: купецъ онъ или чиновникъ. Чиновнику говорите о начальствѣ, купцу—о Богѣ, и оба страхъ возымѣютъ! Чиновника выгонятъ— останется онъ безъ куска хлѣба, а купца тоже не помилуютъ. Господь праведенъ. Онъ прежде бу дущаго вѣка въ нашей совѣсти воздастъ каждому по дѣламъ его. А главное, если можете, претер пите—кротостью обезоружите всякаго. — Хорошо это, батюшка, у кого совѣсть есть,
а вѣдь иной какой Иродъ-то еще удастся, ничѣмъ ты его не проймешь! — Уповайте, смятенію не поддавайтесь, а жи вите благорасположенно, и въ случаѣ непріятно сти, претерпѣвъ оную, помыслите, что Господь самъ въ земной жизни покаралъ васъ за грѣхъ нѣкій, значитъ въ будущей-то грѣхъ этотъ съ васъ снятъ и за вами не числится. Если будемъ мы желать токмо радостей, то пріобрѣтемъ себѣ порокъ. — Ахъ, Господи, что-же я-то окаянная—вспо мнила она и полѣзла въ карманъ за чѣмъ-то.— Вѣдь письмо къ вамъ привезла я, отецъ Палла дій, да и забыла совсѣмъ, медоточивыя уста у васъ—заслушалась я, грѣшная!.. Монахъ взялъ письмо. — Отъ кого бы это? — Отъ елабужскаго купца Свиридова. Свой ственникъ онъ намъ будетъ. — Знаю, знаю. Сынокъ-то у насъ еще подви зается. Младъ, но духомъ дерзостенъ для ради Бога! Живетъ въ покорности и чистотѣ помы словъ. Хорошій юноша... Брата Іоаннъ, сбѣгай-ко ты, узнай: ушелъ къ себѣ на свой островъ моло дой Свиридовъ, либо еще въ обители. Если здѣсь— позови. Скажи — письмо отъ родителя имѣю.
9 Іоаннъ бросился мигомъ къ двери. — То-есть, это такой будетъ монахъ, что мы всѣ передъ нимъ преклонимся. Живетъ на скалѣ— посреди озера, яко Іоаннъ на Патмосѣ, и при томъ одинъ,—-это въ семнадцать-то лѣтъ, а? — Подлинно чудо, батюшка. — При семъ въ безмолвномъ подвигѣ. — Какъ-съ? — Говорю, въ безмолвномъ подвигѣ. Созерцаетъ и молчитъ, таинству будущаго вѣка пріобщаясь. Св. Исаакъ Сирскій называетъ молчаніе таин ствомъ будущаго вѣка. — Позвольте, то-есть какъ же это, Сашенька- то нашъ молчитъ все? — Все молчитъ. Спросишь его — отвѣтствуетъ, а самъ все въ созерцаніи, все въ созерцаніи. Дана ему крѣпость духа необыкновенная. У дру гого въ эти годы — помраченіе разума. Прелесть бѣсовская дѣйствуетъ. — То-то онъ насъ не принялъ... — Да, это точно,— усмѣхнулся Палладій,— да- мовъ онъ не любитъ. Сколько любопытствовали, но онъ—нѣтъ! Даже и къ инокинямъ сталъ не интересантенъ. Одна приходила тутъ, съ родства ему —монахиня Фотинія —и ее не принялъ. — Тетка намъ она будетъ.
— Братъ Александръ къ себѣ на лодочкѣ уже отъявился!—доложилъ вернувшійся послушникъ. — Видите, и на трапезу нашу не остался, все одинъ, все одинъ. Пріѣдетъ—возьметъ книгъ ду шеполезныхъ, хлѣба, и опять къ себѣ на скалу. Тамъ у него келія маленькая. — Ладану, масла и свѣчъ онъ взялъ и от плылъ,—продолжалъ послушникъ. — До слѣдующаго воскресенія, значитъ. — Какъ же быть-то, отецъ Палладій? Родитель- то ихній боленъ, пишетъ, что передъ смертью же лаетъ съ сынкомъ повидаться, и вотъ сестрѣ моей препоручено доставить его въ Елабугу... Проститься, значитъ. Крѣпокъ былъ старикъ, но теперь совсѣмъ сгорѣлъ. — Не поѣдетъ онъ къ нему. — Какъ не поѣдетъ? — Такъ. Ему ужъ братъ писалъ; настоятель призывалъ его къ себѣ, а онъ, Александръ-то, развернулъ ему отъ Матѳія, да и показываетъ: Иже любитъ отца или матерь свою паче Мене,— нѣсть Мене достоинъ. И иже не пріиметъ креста своего, и въ слѣдъ Мене грядетъ, нѣсть Мене до стоинъ! А жаль, жаль родителя-то. Первый для иноковъ человѣкъ былъ. Чуть что — отъ него и помощь, и заступленіе. И благотворилъ же онъ.
11 Ну, такому и умирать легко. Потому, сказано— доброхотна бо дателя любитъ Богъ... А гдѣ сіе сказано? — обратился отецъ Палладій къ одной изъ дамъ. Та вся заволновалась и покраснѣла. -— Вота оно-о... Огороды на головѣ носите, сады Семирамидины на шляпкахъ воздвигаете, а посланія къ Коринѳянамъ не читали. А вы возь мите: тамъ много для себя найдете душеполез наго. Романцы, поди, любите? — Охъ, грѣшна я, отецъ Палладій! грѣшна. — Ну, вотъ! И я въ семинаріи-то романцы читалъ... Какже... «Алексиса» или «Хижина въ лѣсу»—помню. — Нельзя намъ безъ романовъ-то. — Почему это? — Потому у насъ мужья какіе, сами знаете. Пьяные, да звѣроподобные. Ну, возьмемъ романъ, почитаемъ—поплачемъ, оно и отойдетъ. — А вы обратитесь къ инымъ, обильнѣйшимъ источникамъ слезъ, плачьте ежедневно о грѣхахъ своихъ неутѣшительнымъ плачемъ, и сами уви дите... Но окончить Палладію не удалось — за нимъ прибѣжалъ служка, кинулся ему въ ноги, поцѣ ловалъ руку.
— Отецъ игуменъ зоветъ... Пожалуйте. — Ужъ извините, благородныя госпожи, сами видите — старшій требуетъ. Дамы поднялись. — Брату Іоанну оставьте вашъ адресокъ-то; я вамъ сообщу, что послѣдуетъ по письму сему; какое ему, то-есть, б у деть разрѣшеніе. Отецъ Палладій облачился опять въ мантію, принялъ клобукъ изъ рукъ послушника и на правился къ настоятелю. Внизу на лѣстницѣ его догналъ Іоаннъ съ посохомъ. — Объ отцѣ Гермогенѣ пуще всего не забудь те!— шепнулъ онъ на ухо Палладію. — Тебѣ-то что за горе? — Обидно. — Ну, иди. иди... Да вселится миръ въ душу твою,— ишь и безъ того тебя всего поводитъ! — У отца-настоятеля было письмо въ рукахъ, когда вошелъ къ нему Палладій. — Садись, садись... Вотъ отъ Свиридова вѣ сточку получилъ. Скорбная вѣсточка-то. Умираетъ, пишетъ. — И мнѣ сегодня двѣ богомолицы привезли таковую же. Старикъ проситъ сына ему послать. Проститься хочетъ. — Точно, мнѣ то же пишетъ. Вратъ Александръ
13 подъ твоимъ духовнымъ руководствомъ состоитъ... Вѣдь не поѣдетъ? — Нѣтъ. Онъ по Евангелію все. Разъ я ему говорю: отецъ твой боленъ... «Мой отецъ, гово ритъ, боленъ не бываетъ. Мой отецъ—Отецъ Не бесный, иного же не пріемлю». — А не послать его нельзя. Благодѣтелемъ на шимъ былъ. Еще недавно округъ собора рѣшетку новую поставилъ. Поди, разсердится еще. Ска жетъ, мы сына научили. — Неправедно будетъ. Сколько разъ я Але ксандра училъ: хотя и живешь ты въ монастырѣ, а отца своего почитай. — Ну? Что же онъ-то? — Строптивъ! Вамъ бы, отче святой, позвать его къ себѣ и убѣдить. — Одно остается. Не хотѣлось бы, потому что, если онъ станетъ упорствовать, долженъ я буду наказать его. А онъ пожалуй возьметъ да въ другую обитель и толкнется. Вѣдь не монахъ еще—такт, живетъ. Филоѳея, схимника нашего, очень онт> уважаетъ — послать бы его, Александ ра-™, къ Филооею. — Нужно бы ему дать знать на островъ его. - Чего лучше, прикажи своему послушнику Іоанну, пускай возьметъ лодку. Вотъ въ письмѣ
ко мнѣ — и ему, Александру, отъ отца есть. Пу скай свезетъ, а оттуда его захватитъ. Ну, прости, отче. Мнѣ еще дѣла-то много сегодня. И игуменъ благословилъ монаха. Отецъ Палладій, широко размахивая руками, шелъ къ себѣ по монастырскому саду. Липы бы ли въ цвѣту. Пчелы роились надъ ними. Крас ный макъ огоньками вспыхивалъ въ травѣ. Жел тыя кисти акацій струили по вѣтру свое тонкое благоуханіе. Вдали искрилось подъ солнцемъ въ золотыхъ бликахъ озеро — и на немъ одинокая сѣрая скала рѣзко обрисовывалась, вся въ тре щинахъ и расщелинахъ. «Что-то теперь нашъ Александръ дѣлаетъ?» воззрился туда монахъ. «Какъ бы онъ и совсѣмъ въ міръ не ушелъ, разъ оставивъ обитель? Дѣло его молодое—иску- шеній-то кругомъ сколько! Отецъ умретъ—боль шія тысячи ему достанутся, а тутъ плясавицы да бѣсорадостницы. Положимъ, онъ духомъ твердъ, но и прелесть мірская сильна! Платье краткое надѣнетъ—что хорошаго, точно въ узилищѣ!..» И вдругъ отецъ Палладій омрачился; прямо на встрѣчу ему двигался худой и длинный монахъ, весь точно складывавшійся въ своей потертой рясѣ. Сѣдая борода его торчала какъ-то въ сто рону, будто смялась. Палладій подошелъ къ нему.
15 — Благослови, отецъ Гермогенъ. — Недостоинъ... Благослови ты меня... — Гдѣ же мнѣ благословлять, когда я, по слову твоему, непристойный монахъ есмь. Нехорошо, очень нехорошо! Не по-братски!.. Я понимаю, чего тебѣ надо. Очень уже завидно тебѣ, что мнѣ духо водительство надт. Александром'!, поручено, такъ не моя вина въ томъ. Проси отца игумена, чтобы отдали тебѣ бремя сіе. Но только не клевещи... Отецъ Гермогенъ сдѣлалъ удивленное лицо. — Это все тебѣ ящеръ твой переносить?.. —- Не ящеръ, а братъ о Господѣ. — Лжесвидѣтельствуетъ онъ, вотъ что! Только моихъ словъ и было, чтохотяты купца Севастѣева и посѣщаешь, но обители нашей отъ сего ни тепло, ни холодно. Слава тебѣГосподи—семь лабазовъ у него. — Ну? — Могъ бы мучки послать. — Я не для сего бываю у него. Не мое дѣло— вымогать дары. Я о душѣ его труждаюсь. — Ну, что душа!.. А вотъ казначей точно го воритъ, что муки-то у насъ, тово, нынѣ не ахъ чтобы очень преизбыточественно! — Не малодушествуй... Ишь какъ на тебя злые помыслы-то возстали! Хотѣлъ я было жаловаться на тебя отцу-настоятелю, да старость твою пожалѣлъ.
— Прости, если обидѣлъ. И Гермогенъ коснулся земли рукою. — Богъ проститъ... Меня прости!—успокоился отецъ Палладій.— Не приличествуетъ намъ, іеро монахамъ, ссору между собою заводить. Какое назиданіе будетъ для братіи? Мы съ тобою аки свѣтильники возженные для нихъ... И они отдали другъ другу уставной поклонъ. У дверей къ своей лѣстницѣ отецъ Палладій увидѣлъ все тѣхъ же дамъ. — Благослови насъ, отче, еще разъ побезпо коить тебя. Хотѣлось бы намъ пустынь вашу по смотрѣть, да сказываютъ: туда не пускаютъ. — Женскій полъ, точно, отметаемъ, улыбнулся онъ. — Почему же это? — По уставу. Дабы не возстала на затворни ковъ брань естественная. — Мы бы на минуточку,—смутились дамы. — Невозможно, и не просите, а объ родствен никѣ вашемъ сообщу вамъ сегодня же, потому отецъ-настоятель сейчасъ велѣлъ послать за нимъ. — Его-то повидать мы можемъ? — Не воспрещено. Подите на пристань, подо ждите тамъ. Іоаннъ его привезетъ сейчасъ. И Палладій поднялся къ себѣ наверхъ.
Одинъ на утесѣ.
Сѣрыя волны неутомимо бьются о сѣрыя скалы. Монастырь—посреди озера на большомъ островѣ. Кругомъ отдѣльные утесы. Камень, вода да небо. Изрѣдка чахлая зелень, что смятенно прячется въ щели да трещины, словно испугавшись буй наго вѣтра, гуляющаго кругомъ на просторѣ. Вотъ и все. Туча набѣжитъ—изорвется о скалы и холодными слезами прольется по ихъ откосамъ. Другая подтянется медленно по сумрачному не бу—и давай громить гранитныя твердыни яркими молніями. На одну минуту проснутся утесы, не годующимъ гуломъ отвѣтятъ на вызовъ и снова замрутъ, кутаясь въ свои густые туманы. И опять только сѣрыя волны бьются о сѣрыя скалы, словно допрашиваясь у нихъ, чего онѣ задумались, когда и онѣ скажутъ свое могучее слово затаившемуся кругомъ простору. МОНАХЪ.Вратъ Александръ медленно подъѣзжалъ къ своему «Патмосу». Свиридовъ еще не былъ «Іоан номъ», но разъ монахи назвали его дикія скалы Патмосомъ, пусть такъ и останутся онѣ. Хмурое лицо блѣднаго и некрасиваго юноши производило сразу не совсѣмъ пріятное впечатлѣніе. Рѣзкія черты, раннія морщины на лбу и вокругъ глазъ, сухія, безкровныя губы, вѣчно сдвинутыя брови. Только глаза, и вдумчивые, и печальные въ одно и то же время, большіе, черные, глубоко лежавшіе въ своихъ темныхт. впадинахъ, въ иную минуту были въ полномъ смыслѣ слова прекрасны. Жарко ему стало въ лодкѣ — пришлось грести противъ вѣтра и противъ волнъ. Онъ сбросилъ черную и пыльную скуфью, старую, изорванную, съ клочьями ваты, торчавшими изъ прорѣхъ, и гу стые, волнистые волосы разсыпались на его узкія и нѣсколько сдвинутыя впередъ плечи. Впалая ГРУДЬ, сутуловатая спина и тонкая, вся вт> си нихъ жилкахъ, шея—не особенно здоровъ былъ Александръ! Женскія, маленькія руки едва спра влялись съ громадными веслами монастырской лодки. На полъ-пути Свиридовъ передохнулъ. Крупныя капли пота выступили на лбу. Чтобы легче упираться ногами о перебойку, онъ сбро силъ съ нихъ сапоги. Лодку стало относить
на-19 задъ—приходилось опять грести. Сидѣлъ онъ ли цомъ къ своему острову, и дѣйствовать веслами въ этомъ положеніи было гораздо труднѣе. Но видъ этихъ рѣзко очерченныхъ и изорванныхъ утесовъ возбуждалъ его энергію. Онъ не спу скалъ съ нихъ взгляда, и по мѣрѣ того, какъ они росли, лицо его прояснялось, морщины раз глаживались, сухія и сжатыя губы сложились въ такую добрую улыбку, какой нельзя было бы и предположить у него, а глаза стали мягче и луче зарнѣе. — Наше царство, —шепталъ онъ про себя,— Богъ да я — только и есть насъ двое здѣсь. И миръ съ нами! Птица развѣ залетитъ порой, да что ей дѣлать, покричитъ, покричитъ на меня да на камень, и прочь сейчасъ. Точно всѣ прочіе умерли, я одинъ остался... На нѣсколько часовъ уѣдешь въ обитель—и то жутко, назадъ тянетъ... Какъ жаждущій елень на источники водные, иду къ тебѣ... Пустыня моя благодатная, молитвен ная... «Богъ мое прибѣжище и сила!» запѣлъ онъ сильнымъ и красивымъ баритономъ. Странно было даже, какъ эта чахлая грудь могла рождать такіе густые и могучіе звуки. А скалы росли и росли... Ясно видно уже, какъ измывается и лижетъ ихъ черныя подножія вспѣ- 2*
ненная волна. Вскинется бѣлымъ гребнемъ, всплес нетъ на выступы камня и падаетъ внизъ обез силенная. А на смѣну ея уже пучится новая волна. Гряда за грядою бѣгутъ онѣ въ зіяющую пасть широкаго грота и пропадаютъ въ его су мракѣ; только слышны оттуда какой-то грохотъ и шумъ, точно и тамъ продолжается ни на мгно веніе не смолкающій вѣчный бой между водою и камнемъ... Утесы выше и выше. Словно руины какихъ-то стѣнъ и башенъ. То выступятъ круг лою массой, даже черныя щели бойницъ видны, только что зубцы пообвалились; то тянутся длин ными зигзагами неровнаго кряжа, будто сползала здѣсь когда-то къ самой водѣ стѣна и рухнула отъ времени. И внизу скалы сложились стѣнами. Ровно легли ихъ массы, правильно раскололи ихъ поперекъ трещины! Какіе гиганты могли сложить такія чудовищныя сооруженія? Кое-гдѣ точно вы валился цементъ и зіяетъ тамъ темное тѣло рас коловшагося утеса. А вверху цѣлый хаосъ ди каго камня! Серебряныя пятна лишаевъ на немъ, изрѣдка былинка какая нибудь, да и ту вѣтеръ треплетъ во всѣ стороны, поднялась и сама не рада! А вѣтеръ должно быть силенъ здѣсь. Вонъ какъ высоко намѣтилась кайма отъ прибоя волнъ въ бурю. Кажется, еще усиліе — и доплеснетъ до
21 самыхъ вершинъ, до тѣхъ сумрачныхъ и острыхъ выступовъ камня, о которые рвутся быстро бѣ гущія на югъ, къ солнцу и свѣту, темныя тучи. Чѣмъ ближе къ берегу, тѣмъ сильнѣе колыхали лодку отбѣгавшія отъ него въ безсильной ярости волны расшумѣвшагося сегодня озера. Теперь ужъ Свиридовъ едва справлялся съ ними. Нужно было взять влѣво, чтобы попасть въ узкій входъ между двумя мысами. За нимъ небольшое пространство покойной воды, заключенной между гранитными отвѣсами. Лѣстница выточена въ нихъ — снизу вверхъ. А тамъ дорожка—къ его одинокой кельѣ... «Живъ Господь, жива душа моя!» И отшель никъ изо всей силы старался дальше забрать веслами воду и, до боли опираясь ногами въ перебойку, двинуть лодку впередъ. Слава Богу, удалось. Откатилась отъ мыса волна, соединилась съ другою набѣжавшей, приподняла тяжелую лодку и даже подкинула ее такъ, что она прямо по пала въ проливъ. Тутъ тоже надо было смотрѣть еще зорче. Кое-гдѣ зловѣще торчали мокрые камни; бѣлые всплески, шипѣвшіе на водѣ, говорили о другихъ, находившихся подъ волнами. Въ одномъ мѣстѣ стѣны съузились такъ, что Свиридову при шлось живо сложить весла и уже руками опираясь о влажный гранитъ двигаться впередъ. Сзади
нагнала его волна, весело перебросилась черезъ корму и обдала гребца холодными брызгами. Стѣны здѣсь были низкія—вѣтру не мѣшали. Онъ не жданно и налетѣлъ справа, сорвалъ гребень спо койно катившейся другой волны и бросилъ его прямо въ лицо молодому отшельнику. Но отсюда было уже недалеко. Свиридовъ еще поработалъ съ минуту—и лодка его спокойно, почти нечув ствительно скользнула въ воду, неподвижную среди своихъ высокихъ береговъ... Дно этой вну тренней бухты было завалено каменьями, упав шими сверху. Влага, совершенно чистая, позво ляла видѣть и длинныя волнистыя борозды водо рослей, и медлительно передвигавшихся мимо рыбъ, и замутившаго было песчаное дно рака. Водоросли плавно колыхались отъ ударовъ веселъ, гнав шихъ легкія борозды по водѣ. Отъ этихъ бороздъ солнечные лучи убирали дно золотою чешуею, и точно вздрагивали внизу темные камни... Еще ми нута—и гребецъ сильнымъ ударомъ вдвинулъ ноет, лодки въ береговой песокъ, чистый, насквозь пропитанный водой, выдѣлявшейся подъ его но гами. Тутъ уже не было вѣтра — только издали съ озера доносились отголоски волнъ. Свиридовъ вынулъ изъ лодки мѣшокъ, взялъ свои сапоги на плечи — и, перенеся все это на
23 сухое мѣсто, втащилъ лодку ближе къ себѣ, такъ что острый киль ея совсѣмъ врѣзался въ землю. — Теперь прочно будетъ. На сухомъ мѣстѣ обулся. Близко слышался го воръ ключа, сверху просочившагося сквозь камен ную жилку; чистая какъ кристаллъ влага тонкою струйкою падала внизъ. Молодой человѣкъ на пился и вымылся. Потомъ сталъ на колѣни и, перекрестясь, поцѣловалъ землю. — Слава Тебѣ, Господи, слава Тебѣ! Внизу былъ кувшинъ, утромъ еще оставленный здѣсь. Онъ поднесъ его къ ключу; съ звонкимъ шумомъ вода быстро наполнила его. Закинув'ь мѣшокъ за спину и едва удерживая кувшинъ въ рукахъ, онъ началъ подниматься по выбитой въ скалѣ лѣстницѣ. Изъ-подъ ногъ шурша осыпа лись камни. На полупути жарко стало: солнце било прямо сюда своими слѣпящими лучами. Сви ридовъ, отливъ воды изъ кувшина, намочилъ стѣнки его, чтобы сохранить ее холодной, потомъ и самъ сѣлъ около—вздохнуть. Попробовалъ ка мень— жгло. Видимо накалился. Дышать было тяжело. Отъ скалъ несло сухимъ зноемъ. Вдали видно все озеро. Сѣрая, когда на нее смотришь вблизи, вода отсюда, подъ бѣлесоватыми сѣвер ными небесами, казалась нѣжно-голубою. Волнъ
нельзя было различить—но движеніе чувствова лось. Ладога точно складками разстилалась подъ влюбленнымъ взглядомъ молодого отшельника. Берега острова падали вправо и влѣво темными массами, шли иззубренными выступами. Лиловыя тѣни ложились на скалы. Желтыми пятнами отра жались на нихъ лучи. Гуще и синѣе казалась вода подъ утесами. Бѣлая кайма прибоя блестѣла точно серебряная. А тамъ вдали, полу-воздушный, будто на мгновеніе прильнувшій къ водѣ, мягко рисовался весь сизый главный островъ. Вотъ- вотъ дунетъ вѣтромъ и отнесетъ его въ сторону съ бѣлыми мачтами его колоколенъ, съ бѣлыми стѣнами и едва замѣтными яблонями сада... Еще дальше—-не то тучи, не то берега... Просвѣты между ними, точно сквозь нихъ въ безконечность ложится этоть движущійся просторъ. Въ одномъ изъ просвѣтовъ солнце горитъ. Взглядъ не вы держиваетъ. Больно смотрѣть туда. — Хороша моя пустыня! Лучше ея нѣтъ...—■ словно самъ съ собою шепталъ отшельникъ, вста вая и опять забрасывая мѣшокъ за спину. Ступенекъ сто еще одолѣлъ и уперся во входъ своей кельи. Келья была такъ же оригинальна, какъ и ея обитатель.
25 ' До него жилъ здѣсь схимникъ, одиноко умер шій зимою, когда, за непогодами и вьюгами, изъ монастыря нельзя было навѣдаться на этотъ озер ный Патмосъ. Вокругъ, сталкиваясь и крушась, ходили ледяные острова. Лодку бы затерло и рас плющило между ними. Только недѣли черезъ двѣ приплыли сюда иноки и нашли молчальника ле жащимъ въ самодѣльномъ гробу, во всей своей схимѣ, со сложенными на-крестъ руками. Глаза покойника были широко открыты на солнце, свѣ тившее прямо въ ничѣмъ не заваленный входъ. Свиридовъ поселился здѣсь же. Это была просто- на-просто пещера въ скалѣ, глубокая и мрачная. Пообсѣкли для него ея зіявшее отверстіе и вдѣ лали двери. Надъ нимъ, когда онъ сидѣлъ или лежалъ здѣсь, висѣли черныя глыбы скалъ; съ боковъ выступали онѣ такими же рѣзкими очер таніями и углами, точно хотѣли сдвинуться и раздавить юношу. Прежде—-въ одной изъ боко выхъ скважинъ сочился ключъ, поившій схим ника; но вмѣстѣ съ его жизнью изсякъ и ключъ. Монахи поняли въ этомъ чудо,—чудо видѣлъ въ этомъ и юноша. Онъ вѣрилъ, что въ день, когда подвигъ его станетъ угоденъ Небу—ключь опять забьетъ изъ совсѣмъ высохшей щели и своимъ немолчнымъ дѣтскимъ лепетомъ оживитъ мертвое
молчаніе кельи. Иной разъ и теперь камень по крывался влажными пятнами. Свиридову каза лось, что скала плачетъ, когда онъ читалъ ей о страданіяхъ Искупителя. Простая икона Бого родицы съ Младенцемъ на рукахъ стояла въ естественной нишѣ противу дверей. Передъ об разомъ теплилась лампада, робко выхватывая изъ мрака наивное письмо самоучки-монаха. «Что разсуждать-то»,— говорилъ простодушный инокъ. «Красивое-то письмо отвлекаетъ мысль, не уй дешь въ молитву-то, когда вещественную пре лесть созерцаешь». Трепетное сіяніе лампады тутъ и замирало; оно не смѣло касаться угловъ, гдѣ, подъ массами гранита, казалось, еще витали свя щенные и мирные помыслы схимника, не выхо дившаго двадцать лѣтъ съ этого одинокаго ост рова. Мысль его жила здѣсь, и она краснорѣ чиво говорила душѣ юнаго отшельника о ничто жествѣ міра, объ обманчивыхъ прелестяхъ жизни. Кругомъ все было пропитано презрѣніемъ къ нимъ... Тьма еще болѣе содѣйствовала этому. Когда измученный молитвою Свиридовъ ложился на глад кій камень, стѣны пещеры раздвигались и ухо дили далеко, далеко. Грядущіе грады въ безконеч номъ величіи раскидывались въ пространствѣ. Тихо мигавшая лампадка тоже пропадала, и сюда,
27 въ этотъ мракъ, широко лились ослѣпительные лучи иного, не здѣшняго свѣта. Носились свѣт лые призраки, голубыя, сквознымъ сіяніемъ про никнутыя крылья вѣяли въ воздухѣ, перепол ненномъ ароматами райскихъ цвѣтовъ; чьи-то крот кія, чудныя очи бросали на него взоры, полные всепрощающей любви; откуда-то издали, изъ не досягаемой вышины, простирались надъ нимъ благословлявшія руки; ухо ловило звуки, рож давшіеся въ благоговѣйной тишинѣ, и словно легкій шелестъ молодой и нѣжной весенней листвы, подъ незамѣтнымъ дыханіемъ зефира, слышались юношѣ невѣдомо какъ приносившіеся глаголы: «аще кто Мнѣ служитъ, Мнѣ да послѣдуетъ, и гдѣ же есмъ Азъ—ту и слуга Мой будетъ; и агце кто Мнѣ служитъ, почтитъ его Отецъ Мой». Весь въ холодѣ разомъ охватывавшаго его экстаза, юноша бросался къ кроткому лику Богородицы— и опять робко свѣтила ему тусклая лампада, и тьма изо всѣхт> угловъ слушала его рыданія и молитвы. Когда молодыя руки требовали работы, когда жажда созерцанія замирала въ немъ—онъ бралъ заступъ и подъ громадною черною глыбой рылъ себѣ . яму. Въ ней, въ этой могилѣ, онъ мечталъ умереть такъ же тихо и незамѣтно, какъ и жилъ онъ здѣсь. Эта пещера была его міромъ,
онъ останется принадлежащимъ ему и тогда, когда вѣчный духъ, сбросивъ жалкіе лохмотья исто щеннаго 'тѣла, унесется въ звѣздную даль, туда, откуда къ нему прилетаютъ лазуревыя крылья и доносятся божественные завѣты. Свиридовъ прочелъ краткую молитву и затѣмъ сталъ разбираться. Вынулъ изъ мѣшка, большую бутылку съ деревяннымъ масломъ, долилъ лам падку. Выложилъ пучокъ тоненькихъ свѣчъ жел таго воска, распространившаго здѣсь пріятный ароматъ липовыхъ цвѣтовъ; нѣсколько сухихъ просфоръ поставилъ налѣво въ выбоину; туда же отнесъ цѣльный хлѣбъ, на которомъ монахъ- пекарь сдѣлалъ значокъ мѣломъ. На хлѣбъ бро силъ какую-то сухую рыбу. Порылся еще—пачку книгъ взялъ. Вотъ творенія св. Исаака Сирскаго; вотъ рѣчь Іоанна Дамаскина, величавая, какъ звукъ колокола, уходящій подъ небеса; вотъ давно забытыя свѣтомъ путешествія по святымъ мѣстамъ Норова и Муравьева. На недѣлю достаточно. Есть чѣмъ наполнить досугъ между молитвами! Кувшинъ съ водою Свиридовъ поставилъ въ уголъ и тѣмъ закончилъ свою хлопотню. Скуфью повѣсилъ на гвоздь, забитый въ каменную щель, скинулъ подрясникъ—и остался въ рубахѣ. Жарко ему было, и онъ вышелъ въ дверь. Далекій про
29 сторъ безмолвнаго озера, спокойные силуэты его острововъ и береговъ, прохлада, уже смѣнявшая полуденный зной, и черная точка птицы, повис нувшей въ замѣтно поголубѣвшихъ небесахъ, точно въ воздухѣ мелькавшій гіарусъ рыболова, навели его опять на привычныя созерцанія... Въ монастырѣ ударили въ колоколъ. Медлительно и важно поплыли густые, полные звуки. «Металлъ и тогъ свидѣтельствуетъ славу Господа!»... блес нуло у него въ головѣ. Бѣлое, все проникнутое свѣтомъ, круглое пышное облако поднялось на горизонтѣ. Голубыя тѣни легли между его клубами. — Какъ хорошо! — тихо проговорилъ юноша и оглянулся. Ему показалось, что все точно при таилось, и небо, и вода,, и скалы—притаились и ждутъ. Чего? Солнце стало спускаться... Словно звѣзда горитъ куполъ далекаго ¿храма... Его са мого не видно, а только искра эта дрожитъ въ воздухѣ. «Если человѣкъ—образъ и подобіе Божіе, то природа—тѣнь отъ свѣтоноснаго царства Его. И насколько Богъ выше и прекраснѣе этого подобія, настолько же царство Его чудеснѣе и безконечнѣе тѣни своей»—старая мысль наверну лась ему на умъ! Вблизи послышался трепетъ крыльевъ. Весело пронеслась мимо ласточка, около самаго лица Свиридова. Отшельникъ даже замѣ
тилъ ея маленькую любопытную головку съ чер ными булавочными шариками глазъ. Еще мгно веніе—и она, уже не видна была, и опять по среди безмолвнаго простора притаившагося острова синѣли однѣ волны, да облака все больше и больше надувались, какъ парусъ, выроставшій на краю неба и двигавшійся ему на встрѣчу. Опять, поди, грозу несетъ? Заглядѣлся туда Свиридовъ и невольно оглянулся на свои скалы. Онѣ такими громадами подымались надъ поверх ностью воды, что всякая туча, гдѣ бы она здѣсь ни показалась, не могла, миновать ихъ. Утесы точно притягивали къ себѣ туманы и непогоды. Буря гремѣла отсюда, какъ будто бы именно тутъ былъ ея престолъ. Она одѣвала вершины ихъ молніями, и каменная келья юноши казалась тогда заключенною въ самое сердце грома, тор жествующаго свою побѣду надъ тишиною и свѣ томъ, рождающагося изъ мглы и уходящаго въ нее же. Иногда удары потрясали нависшія надъ отшельникомъ гранитныя глыбы. Свиридову чу дилось, что тысячи чьихъ-то pyta, колеблютъ основы первозданныхъ Якалъ, стучатся въ его ветхія двери, неистовымъ дыханіемъ сквозь ихъ щели какіе-то враждебные духи стараются задуть робкую лампадку, озаряющую черты Ппе&внзд4і?
31 Дѣвы; злобный хохотъ съ конца въ конецъ про носился въ тучѣ, будто она смѣялась надъ его замиравшею молитвою — юноша вскакивалъ съ камня, вытертаго его колѣнями,, и полный вдо хновенія, съ Евангеліемъ вт> рукахъ, выходилъ изъ кельи. Вѣтеръ рвалъ его прочь со скалы: буря словно прутьями хлестала его дождемъ; густая мгла хотѣла задушить его, перехватывая дыханіе; раскаты грома покрывали его голосъ... И когда — оглушенный, избитый о скалы, брошенный бѣ- шенымъ порывомъ вихря навзничь—юноша ви дѣлъ огнистую струю молніи, врывавшейся въ этотъ хаосъ, онъ опять вскакивалъ въ священ номъ восторгѣ. — Пламенные мечи ангеловъ!.. Пламенные ме чи ангеловъ!.. Ему казалось, что изъ недосягаемой высоты безчисленные серафимы слетаются сюда поразить князя власти воздушныя. И гроза, истощенная и обезсиленная, смирялась. Разрѣшившіяся дож девыя тучи медленно сползали прочь, громъ за миралъ, только внизу вспѣненное озеро билось о скалы, еще потрясая ихъ гранитные стержни, да неугомонившійся вѣтер'ь гналъ куда-то со свѣ та крутыя волны. «Воскресъ Господь и расточились врази его!»
пѣлъ юноша и простирался ницъ передъ иконой. Невредимымъ возвращался онъ изъ самыхъ нѣдръ грозы. Такъ возносился онъ въ выси созерцанія, и скоро мірская жизнь отошла отъ него и стала чѣмъ-то чужимъ, далекимъ, фантастическимъ. Зимою особенно жутко чувствовалось отшель нику. Дни были коротки. Свѣтъ скудный и тус клый побѣждала густая, влажная тьма. Тучи низ ко ползли по непроглядному небу... И часто, когда юноша просыпался ночью, ему слышалось, что его келью отовсюду обступили враждебные духи. Гулъ ихъ голосовъ носился надъ пещерою, чьи-то могучія руки пробовали сорвать его две ри— но онъ никогда не забывалъ перекрестить ихъ, и крестъ хранилъ отшельника. Часто духи, рождавшіеся въ высотѣ или врывавшіеся въ нее, застигали его, когда онъ одиноко обходилъ свой островъ. Они вились тогда вокругъ юноши, шеп тали ему, выли, съ дикимъ визгомъ отлетали прочь, чтобы тотчасъ же ринуться на него и растоптать его подъ собою. Вѣтеръ, взметывая снѣгъ, вмѣстѣ съ нимъ поднималъ какіе-то бѣ лые призраки. Призраки росли и росли, а полы ихъ длинныхъ савановъ, бѣлыхъ какъ и они, еще тянулись по землѣ. Призраки съ болѣзнен ными стонами кидались ему подъ ноги, хлестали
¿3 его по лицу своими влажными рукавами, и когда онъ останавливался, поминая имъ имя Всемогу щаго, они падали кругомъ безсильными снѣго выми хлопьями. До сихъ поръ онъ выходилъ по бѣдителемъ. И ему казалось, что подвигъ его дѣ лается уже угоденъ Богу, что Онъ уже невидимо присутствуетъ въ немъ, что вѣра его, наконецъ, достигла того предѣла, когда она если не дви жетъ еще горами, то повелѣваетъ бурей... И див но хорошо ему было въ этихъ высяхъ и не тя нуло его никуда. Настолько не тянуло, что, разъ въ недѣлю пріѣзжая въ монастырь, онъ все тамъ чувствовалъ чуждымъ и пустымъ, и дикимъ. На зиданія его духовнаго наставника отца Палладія, которыя онъ выслушивалъ со смиреніемъ, были блѣдны и тусклы въ сравненіи съ тѣмъ, что, го ворили ему голоса его гранитнаго острова. Лю бопытство и похвалы монаховтэ одинаково раз дражали его; не въ нихъ онт> искалъ удовлетво ренія жажды духовной, внутренно палившей его своимъ огнемъ! Новости, передававшіяся ему та- кимж^й послушниками, поселяли смущеніе въ душѣ' его, низвергали его съ вершинъ въ низ менный, жалкій и будничный міръ. И онъ торо пился уйти скорѣе къ себѣ на свою скалу, рас проститься со всѣми, опустивъ глаза дослуши- з МОНАХЪ.
валъ пересуды и назиданія, чтобы не обидѣть никого, и только сѣвъ въ лодку и оттолкнувшись весломъ отъ каменной пристани монастыря— вздыхалъ съ облегченіемъ. Какъ туманъ, засти лавшій дали, весь этотъ міръ отходилъ отъ него прочь, и по мѣрѣ того какъ передъ нимъ росли дикіе утесы его острова, душа его опять раскры валась молитвѣ и вдохновенію—цвѣткомъ, распу скающимъ свои благоуханные лепестки на встрѣчу теплымъ и ласковымъ лучамъ солнца. Да и въ самомъ дѣлѣ за что ему было любить этотъ міръ? Часто вт> безсонныя ночи или въ долгіе зимніе вечера, когда умирающій день бо ролся съ тьмою, когда холодный туманъ подни мался изъ щелей сѣраго камня, а молодой от шельникъ сидѣлъ у желѣзной печи, вдѣланной въ его пещеру, и неотступно смотрѣлъ въ огонь, у него въ памяти проходило все его прошлое, все, чѣмъ его встрѣтила, что ему дала жизнь. Дрова разгорались; съ свистомъ и шипѣніемъ рвалось яркое пламя въ трубу, груды осыпав шихся внизъ углей казались совсѣмъ .побѣлѣв шими, сквозь трескавшуюся кору дерева тонкими струйками вырывался ѣдкій дымъ—и Свиридову представлялось, что этихъ двухт, лѣтъ какъ буд то не бывало, что онъ сидитъ въ домѣ у отца,
35 прислушиваясь, не подходитъ-ли откуда-нибудь суровый и всегда мрачный старикъ. А покажет ся—сынъ встаетъ и, вытянувшись, опускаетъ глаза внизъ: «что баклуши-то бьешь—пошелъ бы въ лабазы да присмотрѣлъ»... И никогда ни од ного ласковаго слова! Съ дѣтства шло такъ. Было ихъ двое: старшій братъ, красивый и здоровый мальчикъ—шустрый и бойкій, любимецъ отца, вѣчно съ нимъ; младшій Александръ—больной, медлительный, всегда задумывавшійся, чуждый всему этому міру грошовыхъ разсчетовъ, скопи домства, лавочнаго барыша, наживы. Пробовалъ его отецъ посылать въ лавки—одинъ изъ при казчиковъ начнетъ ему разсказывать про боже ственное, а другіе въ это время воруютъ. Били его чѣмъ ни попало. У отца рука была тяжелая. Не думаетъ, бывало, куда и чѣмъ. Палка—такъ палкой. Весь въ слезахъ, едва волоча ноги, уйдетъ онъ въ садъ—оттуда его тоже гонятъ: «Ишь чего приволокся... Отцу сказывать станешь потомъ, что тутъ дѣлается... Ступай, ступай»... Уйдетъ оттуда мальчикъ—отца нѣтъ, мачиха на него зашипитъ, какъ змѣя. Пока старая нянька была жива, она, обнимая, разсказывала ему, что надо терпѣть, потому что и Христосъ терпѣлъ. «Богъ былъ, а какъ Ему копьемъ-то бокъ про- 3*
бодали! Въ ноги да руки гвозди вбили на крестѣ. Только Онъ, милый, головку свѣсилъ—да и умеръ такъ, и всѣхъ простилъ, ни на комъ зла не вспомнилъ». — Хорошо это всѣхъ простить!—задумчиво соображалъ мальчикъ. — Чего лучше! Ужъ и какъ хорошо-то!.. И у тебя душенька чиста—да и съ другихъ съимешь зло содѣянное. Заболѣлъ какъ-то Саша—и одного оставили его лежать на вышкѣ. Случались дни—бывало кричитъ, кричитъ онъ, никто ему и ѣсть не при несетъ. Мачихѣ не до него, отецъ въ лавкахъ, брата въ школѣ, а нянька, одна любившая бо лѣзненнаго и некрасиваго ребенка,—въ могилѣ. Его и въ школу не посылали. Чего еще—слабъ, не выживетъ! Не стоитъ! А онъ, какъ хилая трава подъ заборомъ, тянулся да тянулся. Одинъ изъ приказчиковъ сжалился, читать его выучилъ; а тамъ лѣтомъ братъ съ нимъ занялся, сталъ писать Саша. На книги набросился съ жадностью, и много новаго, много хорошаго сказали ему онѣ. У отца, были все больше божественныя, и ре бенокъ зачитывался, какъ мучили когда-то хри стіанъ, сколько они терпѣли гоненій, л Въ концѣ концовъ, «жить» и «страдать» стало для ребенка
37 синонимами. Подвернулись другія книги—опи санія обителей и пустынь. Житія отшельниковъ, затворниковъ, молчальниковъ. Вотъ гдѣ миръ, вотъ гдѣ спокойствіе, вотъ гдѣ радость въ Богѣ и для Бога!.. И молодой Свиридовъ съ еще боль шею жаждою накинулся на нихъ. А тутъ какъ разъ его отецъ на годъ въ монастырь отправилъ. Подрядъ онъ сдавалъ. Пріемщики оказывались строгіе—а дѣло-то выполнено со всякими прору- хами. Тутъ недохватка—тамъ недостаетъ. Ста рикъ и далъ обѣтъ: если сойдетъ благополучно, послать сына въ озерный монастырь. Такъ и случилось. Только попавъ сюда, ребенокъ дѣй ствительно убѣдился, что въ монастыряхъ—рай. Братія знала, что отецъ у него «благодѣтель» обители: недавно онъ еще имъ каменную лѣстни цу къ водѣ выстроилъ, бани тоже, денегъ далъ. За Сашей стали ухаживать. Мальчикъ былъ тихій, богобоязненный. На каждую непривычную дома ласку самъ шелъ, сначала недовѣрчиво и дичась, какъ загнанный и забитый щенокъ, а потомъ охотно подставлялъ голову подъ гладившую ее руку. Читать ему никто не мѣшалъ. Отецъ бы вало за книгой найдетъ—книгой его по лбу, а тутъ, напротивъ, хвалятъ его за это. Встрѣтился какъ-то ему схимникъ, прибывшій со скалы своей
причаститься. Мальчикъ испугался было измо жденнаго, дрожавшаго на своихъ слабыхъ ногахъ, закутаннаго въ черное затворника, да во-время разсмотрѣлъ какіе глаза у него кроткіе, ласко вые и добрые,—самъ подошелъ къ нему. Заско рузлая, почти изсохшая рука поднялась и бла гословила подростка. Отпросился онъ на недѣлю къ схимнику; тотъ его водилъ по своей скалѣ и много чуднаго разсказалъ ему. Дивный смыслъ пріобрѣтали на голомъ утесѣ всѣ явленія природы по толкованіямъ старца. Буря являлась не слѣпою силою и вѣтеръ не спроста накидывался на каменную келью; и воз духъ, и земля, и воды—были полны таинствъ, впервые раскрывшихся мальчику. Рыдая, онъ ѣхалъ отсюда домой. Первое время обращались съ нимъ по-человѣчески, а тамъ вдругъ вздумалось отцу посадить его въ лабазъ. «Пущай-де пріобыкнетъ!» Въ уѣздѣ былъ го лодъ. Худые, изможденные мужики бродили по улицамъ, выпрашивая подаяніе. Александра, и давай ихъ одѣлять отцовскою мукою. Приказчики сначала молчали, а потомъ, когда узнавшая объ этой неслыханной щедрости толпа едва держав шагося на ногахъ люда привалила къ воротамъ амбара, и хозяйскій сынъ, ничто же сумняшася,
