Н.И. Петровская, Разбитое зеркало: Проза. Мемуары. Критика, Сост. М.В. Михайловой, вступит. ст. М.В. Михайловой и О. Велавичуте, коммент. М.В. Михайловой и О. Велавичуте, при уч. Е.А. Глуховской, Б.С.Г.-Пресс, Москва 2014, 960 с.

(1)

Н.И. Петровская, Разбитое зеркало: Проза. Мемуары. Критика... 301

ISSN 2083-5485

Н.И. Петровская, Разбитое зеркало: Проза. Мемуары. Критика, Сост. М.В. Михайловой, вступит. ст. М.В. Михайловой и О. Велавичуте, коммент. М.В. Михайловой и О. Велавичуте, при уч. Е.А. Глуховской, Б.С.Г.-Пресс, Москва 2014, 960 с. Составленный М.В. Михайловой внушительный том прозы Нины Петров-ской включает в себя большую часть произведений писательницы. По сути де-ла, собраны все ее художественные тексты, в том числе труднодоступные пуб-лицистические выступления, литературно-критические статьи, вплоть до кро-хотных рецензий, – и по понятным причинам исключая только переводы. Издание снабжено развернутым очерком жизни и творчества писательницы, подробнейшими комментариями и любовно подобранными иллюстрациями (фо-тографиями, репродукциями живописных портретов, журнальных и книжных обложек, редких почтовых открыток). Роскошное художественное оформление книги заставляет вспомнить о типографических изысках «Мира искусства» и «Золотого руна», но не заслоняет установки коллектива комментаторов на фи-лологическую основательность: издание органично сочетает в себе атрибуты со-брания сочинений и историко-литературного исследования. Академический фор-мат издания поддержан включенной в книгу обширной статьей о ключевых ас-пектах критической и переводческой деятельности Н.И. Петровской – по сути дела, впервые предложена целостная, хотя и компактная, интерпретация матери-ала, прежде находившегося на периферии внимания историков литературы. В качестве приложения републикован найденный в газете «Новое русское слово» мемуарный очерк критика-эмигранта Ю. Офросимова – о встрече Но-вого (1927-го) года в берлинской квартирке Петровской. Решение включить эту зарисовку в том произведений Петровской в высшей степени оправдано. В ней в концентрированном виде представлены устойчивые атрибуты околосимво-листского «мифа о Петровской», основные грани ее олитературенного ими-джа: даже смерть героини мемуарного очерка представлена здесь в мифопоэ-тической перспективе. Одним словом, издание предлагает интересный матери-ал, обогащающий представления о Серебряном веке, прежде о психопоэтике, т.е. стилевых маркерах символистского мироощущения.

P

OOLLIILLOOGG

.

S

TTUUDDIIAA

N

EEOOFFIILLOOLLOOGGIICCZZNNEE nr 6 ss. 301-304 2016

(2)

Aleksandr Ledenev 302 Творческие опыты Петровской высвечивают в русском символизме, например, высокую степень избирательной адресованности – не только в смысле прямых посвящений или подразумеваемого обращения автора к конкретному «собе-седнику», но и в плане подтекстовой семантической нюансировки, которая была ориентирована на восприятие не просто «близких», но «самых близких». Уловить глубинные, персонально маркированные смыслы того или иного символистского произведения зачастую можно, лишь учитывая, что оно во многом мотивировано стремлением послать весточку «избранному». Преобразуясь в текст, текучий око-лолитературный дискурс, с одной стороны, обретает свойства образной обобщен-ности и силу экспрессии, но с другой – освобождается от «милых мелочей» обра-зующей его эмоциональной стихии – сиюминутных подробностей чувств, кото-рыми приходится жертвовать во имя требований композиции, но которые столь значимы для автора, особенно если этот автор – женщина. Ну, а если не жертвовать ими, если отбросить соображения сюжетной «слаженности» и пластической закрепленности образов, если попытаться до-верить бумаге спонтанность своих переживаний, спроецировав их на укоре-ненное в глубинах подсознания чувство собственной избранности, на контуры мифопоэтической «роли», которую автор воспринимает как судьбу? Получит-ся что-то подобное прозе Нины Петровской. Нину Петровскую в ее «паспортной» ипостаси вряд ли можно отнести к числу ярких творческих индивидуальностей Серебряного века, она персонаж примечаний и специальных работ, посвященных чаще всего творчеству одного из четырех «поэтов на Б». Гораздо больше скажет читателю имя Ренаты – ге-роини брюсовского романа «Огненный ангел», едва ли не самого сложного и магнетически влекущего своей загадочностью женского образа всей русской символистской прозы. Мемуарное некрологическое эссе В.Ф. Ходасевича и фи-лологическое исследование С.С. Гречишкина и А.В. Лаврова обеспечили это-му образу особый статус: именно Рената-Петровская ассоциируется у знатоков эпохи с символистским «жизнетворчеством». В романе Брюсова степень и качество художественной переработки био-графического материала были столь высоки, что вымышленное имя надолго потеснило «метрическую» номинацию прототипа. Известно, что сама Петров-ская после появления романа идентифицировала себя как «Ренату» и даже по-мышляла о смерти, чтобы дать Брюсову материал для «последней прекрасной главы». В этом, конечно, не было никакой необходимости: самим образом Ре-наты Брюсов в известном смысле благополучно для себя «отменил саму ре-альность» Нины Петровской – будто подсказав набоковскому Гумберту, как обеспечить вечность «его Лолите». И все-таки Нина Петровская была, жила и даже состоялась как литератор – пусть ее писательское наследие и уступает в яркости и художественной ре-зультативности брюсовскому роману. Представленное в книге Разбитое зер-кало разножанровое наследие Петровской позволяет увидеть ее творчество в эволюции, а русский символизм периода его расцвета – в непривычном ра-курсе, с его «изнаночной» стороны. Речь в данном случае идет не столько о жи-тейской подоплеке сюжетов или «материальной подпитке» символов, сколько

(3)

Н.И. Петровская, Разбитое зеркало: Проза. Мемуары. Критика... 303 об изначальной обреченности этого искусства на недовоплощенность, потому что чаемым «завершением» могло стать только полное взаимослияние литературы и жизни, по существу – «умирание» литературы в жизнетворчестве. Такой недовоплощенностью отмечены сюжеты рассказов Петровской, кото-рые вместе с большей частью мемуаров варьируют единую лирическую тему: от нарастающего чувства «становления», от ожидания важнейшего события лич-ной судьбы – к переживанию утраты так и не случившегося, к разуверению в возможности «подлинной жизни» (а такая жизнь складывается в воображении Петровской в мотивный «трилистник» любви, подвига, смерти). В этом смысле рассказы Петровской выглядят освобожденными от конкретных обстоятельств времени и места «лирическими черновиками» ее мемуаров. Конечно, мемуарные зарисовки ярче и богаче рассказов, они выразительнее – прежде всего в силу спонтанно возникающих в них описательных «стоп-кадров» или проницательных обобщений. Чего стоит, например, сценка с Брюсовым, мо-нотонно бросающим в воду камешки и попадающим каждый раз в одну точку (эта подробность включена в рассказ о совместной поездке Петровской и Брюсова на могилу И. Коневского)! Или замечание о том, что длинные письма Андрея Белого к Петровской были начальными редакциями его будущих статей! Или зарисовка Бальмонта, требующего от собравшихся в доме Кречетова «встать на колени и слушать»! Рассказы Петровской, составившие сборник Sanctus amor, почти свободны от бытовой конкретики, от «предметов и вещей», жизнь редуцирована в них до созерцания «душевных глубин», до эмоционального ядра человеческого со-знания – а это сознание мужчины, жаждущего «огромной, бездумной, беспре-дельной» любви, которую обещает ему встреча с таинственной незнакомкой. «Отчего ты так странно печальна?» – спрашивает Он Ее в рассказе Осень, буд-то подсказывая анапестическую ритмику будущему авбуд-тору стихотворения «Сжала руки под темной вуалью…». Петровская, как можно судить по этому примеру, интуитивно стремилась к той «стильности» выражения эмоциональ-ных реакций, которую позднее найдет в своей любовной лирике А. Ахматова, но пожертвовала литературой во имя «искренности» жизнетворчества. Ди-станция между творчеством и биографией была упразднена – с драматически-ми последствиядраматически-ми и для жизни, и для искусства. Авторы вступительной статьи, безусловно, правы, утверждая, что лирические «шифры» прозы Петровской стоит искать в стихотворных сборниках В. Брюсова Stephanos и Все напевы. В этом отношении проза Петровской 1900-х гг. пред-ставляет собой «подпольный комментарий» к лирике Брюсова. Позднее, в 1910 – 1920-е годы, стилевая манера Петровской существенно изменится, но, кажется, неизменным останется «внутренний адрес» ее спорадических худо-жественных опытов: и в мемуарах, и в большинстве критических статей Пет-ровской Брюсов присутствует – если не как центральный персонаж, то как не-зримый «вожатый». Поздние публицистические очерки Петровской приоткрывают иную грань ее мироощущения – попытку нащупать экзистенциальную опору в ситуации «распадающегося мира». На первый план в поздней прозе выходит талант

(4)

«яз-Aleksandr Ledenev 304 вительного красноречия», сказавшийся и в политических фельетонах, и в зари-совках эмигрантской литературной среды, – этот материал еще предстоит осмыслить историкам литературы русского зарубежья. Метафора «разбитого зеркала» обрастает в статьях и очерках из газеты «Накануне» новыми смысла-ми: существование эмигранта представлено в них как попытка выживания «на руинах», а «осколки» его зрения совсем не по-символистски отсвечивают га-строномическим «голодным блеском». Коротко говоря, собранное под обложками однотомника литературное наследие Петровской позволяет увидеть в ее творческой личности и то, что позволило Брюсову создать образ Ренаты, и то, что не поддается самому та-лантливому мифопоэтическому портретированию. Aleksandr Ledenev