Детерминация смысла Благой вести Венедикта Ерофеева с позиций теории рецепции

ISSN 2083-5485

© Copyright by Institute of Modern Languages of the Pomeranian University in Słupsk

Original research paper Received: Accepted:

30.10.2015 25.05.2016

ДЕТЕРМИНАЦИЯ СМЫСЛА БЛАГОЙ ВЕСТИ

ВЕНЕДИКТА ЕРОФЕЕВА С ПОЗИЦИЙ ТЕОРИИ РЕЦЕПЦИИ

Andrey Biezrukov Башкирский государственный университет, Бирский филиал Бирск, Россия in_text@mail.ru Ключевые слова: Венедикт Ерофеев, Благая весть, эстетика чтения, теория ре-цепции, художественный дискурс Русская литература конца ХХ века представляет собой многообразное яв-ление-процесс, в котором реальность, окружающая писателя, моделируется как подобие копии. Симулятивное отображение действительности дает воз-можность и автору, и читателю не только объективировать мир, но и ритори-чески, интенционально подчеркнуть его вариантный онтологический статус. Смена бытийного, порой бытового кадра на сущностный, онтологически от-крытый является основой литературы конца века. Консолидацию именно с та-ким подходом художественного отображения и познания реалий жизни вари-антно встречаем у Д. Галковского, Вен. Ерофеева, Вик. Ерофеева, М. Кураева, Э. Лимонова, С. Соколова, далее у В. Пелевина, Л. Петрушевской, В. Сороки-на, Т. Толстой и ряда других писателей-постмодернистов. Постмодернизм нестабильно может быть дифференцирован на подвиды, типологически раскадрован. Хронологически можно определить три основные волны (Г.Л. Нефагина, И.С. Скоропанова) развития русского постмодернизма, но эта историческая проекция является дискуссионной, это связано с нефи-нальной стадией развития постмодернизма на русской авансцене. Смешение жанровых конструктов, сюжетно-фабульных рядов, гибридизация языка, принцип композиционной ризомы – вот далеко не полный перечень того, что подчерки-вает мысль об идеологически процессуальной поэтике художественных текстов эпохи постмодерна. Авторы находятся в ситуации индивидуального выбора, формируют идиостилевую версию письма, но не столько для себя, для худо-жественной манеры, сколько для объективной подачи онтологических фактов реципиенту, читателю. nr 6 ss. 69-78 2016

Коммуникативный диалог [автор – читатель] осуществляется в условиях контакта [создатель – культурно-эстетическая ситуация]. Интенция, либо намерение закрепить со-творческий диалог сопровождает как автора (создате-ля художественной ткани), так и читате(создате-ля (реципиента эстетической конструк-ции). Актуальной отправной точкой коммуникативной, интенциональной страте-гии письма-чтения становится и сфера идеологических концептов, и текст как фиксация языкового знака. Наличная среда языка активно работает при соблюдении ситуативной при-роды речи, в ходе проекции дискурса. «Лингвисты трактуют дискурс как под-черкнуто интерактивный способ речевого взаимодействия, в противовес тек-сту, обычно принадлежащему одному автору, что сближает данное противопо-ставление с традиционной оппозицией диалог vs монолог» [Макаров 2003: 88]. Ситуация диалога, на наш взгляд, является более динамичной и логически-верной для осознания процессуальности дискурса. Воспринимаемая реаль-ность текста становится для субъекта речи полем совмещения и сближения полярных точек. Множественность их комбинаций раскрывает потенциальную картину формирования смысловой парадигмы. Значимой позиционной точкой анализа дискурса не должен становиться финальный ориентир его системы координат, должно быть обозначено более детальное определение в сфериче-ской области, которой, по понимаемой сути, нет границ. Управление сознани-ем, систематизация форм – это лишь предзавершающие закономерности, кото-рые конституируют место создания системы, оговаривают ее варианты. Сово-купность многочисленных отношений – и есть ткань текста, что по своей при-роде не чуждо дискурсу. Отношения связей, смещение уровня смысла в бипо-лярную область обретают бытие. Утверждение двух и более смысловых ин-тенций укрепляет положение, как текстовой плоскости, так и смысло-сферы. Преддискурсивные точки отсчета строго определяют мысль, сознание или совокупность репрезентаций, а также обозначают уровни дискурса и правила сосуществующих единичных текстовых практик. Текст, воспринимаемый в широком значении слова конструктом, состоя-щим из знаковых образований, попадает в сферу интересов разных гуманитар-ных дисциплин. Именно текстовая „наличка” позволяет первично обозначить всю предметную составляющую мира, а затем включить и блочный вид смыс-лов, расширив тем самым, многообразие предметно-действенного уровня. Возможность распознать контуры этого мира-текста, окружающего человека, Жак Деррида рекомендует с коррелятом условия «как можно ближе подойти к действию творческого воображения, <…> повернуться к невидимому внут-реннему пространству поэтической свободы» [Деррида 2007: 17]. Художественный текст, соразмерно ретроспекции, задает некоторый гори-зонт понимания. В нем есть все основные намечающиеся пути прочтения, не-обходимые реципиенту. Однако, чем более текст оснащен полиобразностью, полистилистикой, множественностью форм, структур и приемов, чем он более художествен по своей внутренней сути, тем шире задаваемый горизонт интер-претаций, тем труднее он для понимания и осознания. Дискурсивное генери-рование новых вопросов к тексту позволяет художественной структуре играть

комбинаторной бесконечностью. Высший уровень понимания заключается в по-стижении содержательного уровня произведения, в максимальном совмещении авторского вопроса и читательского ответа независимо от того, даны они в тек-сте эксплицитно или присутствуют имплицитно на внетекстовых, контекстуаль-ных потоках. Таким образом, процесс интерпретации должен рассматриваться как интеграция мыследеятельности и мыследействия, в результате которых ре-ципиент строит смысл текста, создает стратегии его познания. Одним из основных представителей первой волны русского постмодерниз-ма считается Венедикт Ерофеев. Он автор поэмы Москва – Петушки, пьесы Вальпургиева ночь, или Шаги командора, Записок психопата, коллажа Моя ма-ленькая лениниана, сакрального текста Благая весть, поэтика которого стремится к эстетике постмодернизма. Чрезвычайно важна в Благой вести имманентная поэтика жанра, немаловажная для воссоздания атмосферы тайнописи. Созида-ние смысловой материи на основе семиотической системы получается у Еро-феева весьма легко и непринужденно. Постижение мира текста, как и мира окружающего героя, весьма значимо для автора. Сфера смыслов Благой вести не может быть декодирована читателем толь-ко лишь наличной структурой. Трансформация происходит через установле-ние глобальной связности дискурсивной практики. Имманентный характер ху-дожественного текста ориентирует реципиента на свод правил восприятия, ко-торые, в свою очередь, диалогически оформляют нарративное высказывание. Высказывание объединяет всех субъектов в бесконечное поле дискурсивных инстанций. Следовательно, в Благой вести имеет место функциональный ас-пект явления. Эффект мерцания смысла в художественном тексте возможен лишь в процессе игры-действия. Дискурс как «цепь событий, как событийный ряд – время сложно-параметрическое, не линейное» [Барт 2004: 429], именно поэтому организация дискурсивной ситуации зависит от хроникальной раз-вертки и ядра отсылок ко времени собственной речи автора. Венедикт Ерофеев не столько дублирует время/сюжет, сколько ориентиру-ет на проекцию развертывания цепи со-бытий, привлекая тем самым воспри-нимающего к со-участию. Текстовое пространство, которое наделено самодо-статочными флективными единицами, лишается в процессе создания условно-го субъекта либо субъект сам растворяется в нем. Подверженный отсутствию отправителя дискурс созидается сам по себе. Таким образом, процесс субъек-тивации достаточно органично сменяется процессом объексубъек-тивации. Данный ракурс видения влияет на смысловой уровень текста. Существование семанти-ческого шума и множественности позиций чтения есть проявление разрыва внутренне цельного мира значений и объема его номинаций. Дискурс как проекция сообщений в силу внутренней самоорганизации за-циклен на значении. Метасемный статус Благой вести понимается как переход от знака к мысли, от трансцендентного к имманентному, от топической дис-персии к Логосу-вспышке (ситуативный пойманный смысл). Приближение к цен-тру Логоса невозможно помимо дискурс-сферы. Реципиент, воспринимая про-странство знака, попадает под влияние трех равновеликих граней – текст, факт дискурса и область его организации. Именно со-присутствуя, они созидают

форму, наделенную смыслами. Читатель, приобщаясь к поливариантности прочтений, должен находиться в условиях дискурсивного феномена. Восприя-тие дискурса возможно при учете консолидации всех позиций в сознании чи-тателя, его умении проникнуть в суть смыслотворчества. Композиционно текст Благой вести представляет собой пять глав повест-вования о сложном, ирреально вымышленном переходе героя-автора в про-странство условного испытания: «И было утро – слушайте, слушайте! И было утро, и был вечер, и полыхали зарницы, и южный ветер сгибал тамаринды, и колхозная рожь трепетала в лучах заката» [Ерофеев 2001: 177]. Пройти путь, который является, пожалуй, самым первым, самым главным, предлагает-ся герою, Брату, самому светлому из всех онемевших, юному Страдальцу. Начало текста ориентирует читателя на ряд ассоциаций со святым писанием: «И был вечер, и было утро…» [Моисей: 1: 5-31]. Имплицитная связь с ветхоза-ветным писанием проступает на лексическом, синтаксическом и со-бытийном уровнях. Совмещение текстовых уровней символизирует игру автора с кодами культурных эпох. Сознательная ориентация на библейский текст помогает воспринимать Благую весть как суть вещей, значимую ситуацию, в которой герой ищет ответы на глобальные вопросы. Создавая текст как бы заново, Ве-недикт Ерофеев переосмысляет ценность взглядов, точек зрения, настраивает читателя на мыслетворческую работу. В первой главе, помещая героя в пространство, где «завеса времен заколы-халась от сумасшедшего томления, и надвое раздралась» [Ерофеев 2001: 177], автор отсылает читателя к вечности как таковой, но одновременно и ориенти-рует на новое видение мира. Искушение героя мыслится как предложение «из-ведать силу трех испытаний, соблазнительнее тысячи бездн» [Ерофеев 2001: 178], и «тогда разум Того, чьи милости сокрыты», осенит его голову, «разбу-хающую от неведения» [Ерофеев 2001: 178]. В ожидании чуда герой ощущает «обволакивание рассудка тьмой непроницаемых аллегорий, все горизонты сви-ваются в кольцо», происходит «опрокидывание небосвода, с грохотом проно-сятся тысячелетия из конца в конец» и, наконец, пред ним «распахиваются врата Адовы» [Ерофеев 2001: 179]. Все происходящее носит глубоко бессо-знательный характер. Текст Благой вести предусматривает многоплановый ракурс восприятия. Чтение может быть сосредоточено на узком горизонте соб-ственно своих, индивидуально читательских ожиданий, но возможен, что бо-лее верно, выход в широкое русло мировоззренческих позиций, жизненного человеческого опыта с попыткой беспристрастного познания мира. Миропонимание читателем возможно лишь в том случае, когда совмеще-ние реалий произойдет именно в момент письма-чтения, определенной редук-ции текста. Реципиент, проникая в текстовую плоскость вместе с героем-автором, стремится выйти в поле смыслов. Текст сам регулирует эффект чита-тельского ожидания. Он либо, наметив путь для движения, линеарно ведет чи-тателя к ответу, либо сворачивает смысловое пространство в некое многопла-новое ядро. Формируя отношения между читателем ↔ автором, произведение наруша-ет условное ожидание с помощью постмодернистской формы, новой эстнаруша-етиче-

эстетиче-ской концепции, гибридного языка-мутанта, ирреального пространства. В тексте Благой вести Венедикта Ерофеева именно так работает эта программа, так как ответа на сложные вопросы морали, религии, тайны бытия в видах деятельности человека однозначно нет. Сформулировать четко позицию автор и не ставит внутренней самоцелью, рождаемая художественная реальность есть только по-вод обратить внимание на спектр сложных общегуманистических вопросов. Глава вторая, в которой говорится о первом испытании, переносит героя, и вместе с ним читателя, в пределы преисподней. Постижение первооснов бы-тия герой осуществляет в соответствии с сотворением мира Всемогущим: «с пер-вой комбинацией элементов, положившей начало Гармонии и Порядку» [Еро-феев 2001: 180]. Это знакомство с началом начал идет в присутствии и ком-ментировании всего Сатаной. Его мыслимое покушение на твердость и без-упречность основ мира звучит в словах: «Но во всех, кто остался мне верен, тупая Его величавость вызывала мигрень и блевоту. Так говорил Сатана» [Ерофеев 2001: 180]. Соприсутствие Сатаны как искусителя известно на про-тяжении веков: «чета согрешивших», «зодчие Вавилонской башни», «Ноева страсть к опьянению», «стыдливость Евы», «кротость Авеля, и тысячи иных аномалий» [Ерофеев 2001: 181-182]. Разговор с Сатаной носит явные элементы разрушения веры, подрыв авторитетов. Экзистенциальная нота синтаксических конструкций, аллюзийно схожих с текстами Ф. Ницше, выводит в полемическую беседу читателя с автором. Пародийные параллели к Ветхому и Новому завету, наблюдаемые в тексте Так говорил Заратустра, слабо отражаются в Благой вести. Это и не является пер-востепенной задачей Венедикта Ерофеева. Выйти, обозначить, наметить лите-ратурно-евангельско-библейские уровни – вот решаемая задача автора. Дается некая историческая параллель с точками зрения на существование или несу-ществование Бога (вариант, Бог мертв). В ситуацию искушения, таким обра-зом, оказывается вовлеченным и читатель. Для Ерофеева литература, безуслов-но, связана с христианской традицией откровения, духовного прорыва в Бытие. Благая весть, пожалуй, может считаться опытом напряженного, очень мощного символического, религиозного переживания, а все заложенное в нее мироощу-щение наполнено апокалиптическим пафосом. Игрой со знаками/символами за-нят как сам автор, так и читатель. Пространство Благой вести содержит скры-тый, латентный горизонт, почувствовать который предлагается далее. Строкой «И второго искушения настал черед, и я отделился от духа» [Ерофеев 2001: 183] начинается третья глава Благой вести. Плотское искуше-ние в виде девы, «достигшей в красоте пределов фантазий» [Ерофеев 2001: 184], есть максимальный эффект: «в запредельных высотах стонали от сча-стья глупые херувимы // и Вселенная застыла в блаженном оцепенении» [Еро-феев 2001: 185]. Но герой, преодолевая земное тяготение, переходит в про-странство неба, «и третьего искушения настал черед» [Ерофеев 2001: 186]. Искушение для автора точка/пункт, стремящийся определить новые координа-ты мира, низвергнув старое понимание сути вещей, герой преодолевает и сю-жетный канон действий, и имманентный закон этических норм.

Из пустоты междумирий в четвертой главе герой оказывается пред Твор-цом. Его разум, как и тех, кто оказался рядом с ним, помутнен, но они говорят: «Ты, служивший Ему действием и намерением, научил нас верить, что не по-ступками, но Словом измеряется ценность разумного создания» [Ерофеев 2001: 187]. Герой смеет дерзнуть словом, обращенным к Творцу, обвинить в ошибках сотворения мира, в невозможности вернуть последовательность и логику хода событий, отмечая, что и вознесение было инсценировано апостолами из бояз-ни прослыть богоотступбояз-никами. Произнеся обвибояз-нительную речь, «Божий Сын пал без сознания к ногам небесного воинства, и струны арф оборвались», «и могущественный из архангелов задрожал от стыда и боли <…> и громадным пинком вышвырнул меня за пределы райских преддверий» [Ерофеев 2001: 188]. После таких потрясений герой «летит как бомба» [Ерофеев 2001: 189] на зем-лю, в глазах его меркнет и мятежное дитя оказывается в другом мире, новой реальности, границ которой он пока наметить не может. Имплицитное воспри-ятие ожидания некоего чуда говорит о возвращении в условную реальность. Пятая глава Благой вести формально замыкает как бы начавшийся круг очищения, преодолевая, познавая жизненный опыт. Но особенность в том, что герой возвращается уже в земное пространство: «И снова увидел землю, кото-рую вечность назад покинул» [Ерофеев 2001: 189]. Далее происходит еще бо-лее сложная трансформация: «И препоясал чресла, на голову одел венок из увядших трав. И, взяв камышовый посох, – вышел в путь, озаренный звезда-ми» [Ерофеев 2001: 189]. Текст явно ориентирует на первооткрытие начал. Условно новый путь аллюзийно мыслится читателю копией, уже ставшей нарицательной. Герой, пройдя ситуацию перехода, оказывается у водоема, вы-ходит навстречу мятущимся: «Смирите вашу отвагу и внемлите Мне» [Еро-феев 2001: 190]. Значимый для читателя сюжетно-культурный повтор является ничем иным, как аксиологической проекцией. Рецепция это хода событий нарочито вырабатывает этико-моральную догматику смысла. Проникновение в тайну истины дает возможность подвести читателя к фор-мирующемуся, но неокончательному решению. Последним абзацем автор намечает священный обряд возрождения. Священная вода очищает и прини-мает героя в лоно веры: «И воды сомкнулись над головой неведомого стра-дальца» [Ерофеев 2001: 190]. Воскрешение, видоизменение происходит на бо-лее высоком уровне, телесное тяготеет к духовному, человеческое стремится к божественному, но это лишь намечающийся путь, требующий непрекраща-ющейся деятельной работы. Мотивная сетка Благой вести настолько парадиг-мальна, что формальный композиционный контур текста разрывается, расши-ряется вариантными версиями прочтений. Ерофеев, нарушая законы реального отображения, ирреально, симулятивно обновляет границы действительности. Благая весть Венедикта Ерофеева как комплекс художественных парадигм, либо общекультурных уровней, задает субъективные начала, смысл которых не так четко может быть опредмечен. Именно «путем осмысления мы достига-ем места, откуда впервые открывается пространство, вымерядостига-емое всяким нашим действием и бездействием» [Хайдеггер 1993: 252]. Соответственно, от-правной точкой любой мысли, либо точкой формирования знания о мире и

че-ловеке становится язык: универсальный код, культурный феномен, поэтиче-ский инструментарий. Прежде всего, в языке Благой вести выражается любое понимание мира – от онтологически сущего до имманентно детального, «язык – это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром че-ловека, <…> язык есть не что иное, как дополнение мысли, стремление возвы-сить до ясных понятий впечатления от внешнего мира и смутные еще внут-ренние ощущения, а из связи этих понятий произвести новые» [фон Гумбольдт 2001: 304-305]. Наличная языковая структура способна не только фиксировать ряд первостепенных авторских установок, но и давать возможность читателю интерпретировать их, то есть актуализировать для конкретного места и вре-мени, для той или иной ситуации чтения. Чтение Благой вести, таким образом, превращается, как в манипуляцию знаков с акцентной установкой игры, так и в преодоление буквальной, хотя и универсальной формы. Создавая текст, автор относительно свободен в выборе правил его восприя-тия. Герменевтическое понимание, наряду с внешним восприятием текста, должно учитывать и литературный жанр, и творческий метод, и сюжетное по-строение, и мотивную структуру. Следовательно, при толковании учитывается тройственный характер процедуры: язык ↔ текст ↔ автор. Но необходимо отметить, что главную роль играет именно сам текст, текст как центр, текст как генератор смыслов, текст как концентрат лингвистических и экстралинг-вистических элементов. Эстетика воздействия текста на читательское сознание именно в том, что ситуация несовпадения читательских горизонтов и есть производная составляющая, регулирующая движение текста в наличной куль-турной атмосфере. Приращение смыслов выводит читателя Благой вести к об-щекультурной модели понимания реальности жизни. Как отмечал М.М. Бах-тин, «интенциональное слово направлено на свой предмет и является послед-ней смысловой инстанцией» [Бахтин 2000: 85], но преодоление слова, знака, контекста, дискурса у Ерофеева намечается уже в самом заголовочном ком-плексе, который и ориентирует на классическую форму, и стилистически ин-дивидуально проговаривает, намечает новый аспект, новую весть. Слово, принятое читателем, становится своим лишь отчасти, оно диалогически стре-мится покинуть рамки коннотаций. Ткань текста настолько подвижна, насколько подвижна сама жизнь. Ограни-чение свободы читательского творчества ведет к не-контакту, результат которо-го фиксируется в одномоментном представлении, частной системе. Этокоторо-го не происходит с текстом Венедикта Ерофеева, так как перед нами именно эстети-ческий вариант художественной деятельности. Матричный корпус Благой вести и есть рисуемая проекция смысла, смысла незавершенного, открытого целостно для новых рецептивных целей и задач. Ерофеев достигает в Благой вести пол-новесности слова. Язык для автора тот запас, возрастание смысла в котором вневременное явление. «Слово не вещь, а вечно подвижная, вечно изменчивая среда социального общения. <…> Жизнь слова – в переходе из уст в уста, из од-ного контекста в другой контекст, от одод-ного социальод-ного коллектива к друго-му» [Бахтин 2000: 99], от авторской интенции к оппозиции читательских мне-ний, от собственно индивидуальной рецепции к проекции смыслов.

Рецепция Благой вести Венедикта Ерофеева есть выработка условного комплекса эстетических, социальных, религиозных представлений. Рисуя го-ризонт читательских ожиданий, автор устанавливает отношение собственного я к обществу, к сути жизни, к центру бытия, а также интегрирует принципы читательской рефлексии относительно самого произведения. Плоскостью наложения этих двух уровней и будет являться эстетическая рецепция произ-ведения, его восприятие, формирующее опыт чтения. Читательская реакция на текст закодирована как в самом конструкте, так и в мышлении читателя. Сле-довательно, связь текста с его восприятием читательским сознанием является двусторонней. Смысловой горизонт текста нестабилен и подвержен всевоз-можным трансформациям, это всецело зависит от подвижного читательского взгляда. Новый текст вызывает в сознании читателя ряд ассоциаций, ин-терсубъективных коннотаций, но при последовательном чтении устоявшееся представление меняется, наблюдается переход в новое эстетическое чувство с проникновением в область предполагаемых смыслов. Многомерный вариант прочтений Благой вести не снижает художествен-ных достоинств ерофеевского произведения, а наоборот, позволяет матрично выстроить параллели, сферически определить набор эстетических контуров. Частотное несовпадение рецепций ведет к диалогу интерпретативных рядов, некоей полифонии, если обратиться к терминологии М.М. Бахтина. Эффект имманентного переживания схватывается мыслью/словом рецепции, что эсте-тически позволяет долгое время хранить в памяти условно-образный идеал. Смысловая абстракция Благой вести, присутствие в ней онтологических лакун держит читателя в предельно-строгом внимании. Ускользаемый смысл текста словно зияет, со-существуя с жизненной практикой читателя. Граница налич-ной структуры композиционно сбита, условно очерчена, горизонт художе-ственного видения лишь только приобретает свои мыслимые координаты. Смысл Благой вести Венедикта Ерофеева, таким образом, складывается из максимального разнообразия конфигураций обозначенных фрагментов (форма – содержание – язык), их специфического саморегулирования, выбора пути следования мысли. Важным звеном в этой последовательности операций явля-ется не выход в свод значений, а детерминация смысла, конкретика его сути. Дискурсивные практики и текстовые комплексы приобретают определенные смыслы в ходе исторических закономерностей временного существования. Знаковый комплекс Благой вести сознательно уклоняется от четкости смысла и, как следствие, выбирает поливалентную форму – метадискурс. Комбина-торная бесконечность становится бытийной чертой дискурса. Художественно-дискурсивная формация дает возможность смыслу не ограничиваться на един-ственно верной значимости высказывания, но наоборот – делает выход в мета-дискурс, где смысл не задан, а создается на каждом последующем этапе чте-ния. Рецепция Благой вести есть новое и новое переоткрытие ерофеевской мировидческой позиции о смысле бытийного назначения человека. Таким образом, текст Благой вести Венедикта Ерофеева есть развиваю-щийся по внутренним законам объем смыслов, которые из сферы подсозна-тельного извлекает читатель. Рецепция произведения, реконструкция

гори-зонта ожидания создают ситуацию выхода к ответам на вопросы, содержащиеся собственно в самом художественном тексте. Имманентная структура умножает мыслимые читательские интерпретации, подводит к вариативности уловимых истин, что делает текст уникальным элементом искусства. Идентификация по-зиции читателя относительно Благой вести Венедикта Ерофеева происходит по принципу эстетической коррективы. Познать текст в его оригинальной цельности получается лишь с условием принятия его (текста) как сферы диа-логической игры сознаний. Библиография Барт Р., 2004, Система Моды. Статьи по семиотике культуры, Москва. Бахтин М., 2000, Собрание сочинений, в 7-ми томах, t. 2, Москва. Гумбольдт В. фон., 2001, Избранные труды по языкознанию, Москва. Деррида Ж., 2007, Письмо и различие, Москва. Ерофеев В., 2001, Собрание сочинений, в 2-х томах, t. 2, Москва. Макаров М., 2003, Основы теории дискурса, Москва. Хайдеггер М., 1993, Время и бытие, Москва. Summary

Determination of the significance Blagaya vest’ by Ven. Erofeev from the positions of theory reception

The article describes certain features and poetics of postmodern text. Reading creates a modal contact notional positions. The unraveling of the semantic tangle brings the in-terpreter into an infinite search-path, in the process of creative work. The activities of the recipient is always conscious of the infinite movement the hermeneutic circle, the boundaries of which are governed by historical and cultural process. The meaning of the Blagaya vest’ by Venedikt Erofeev is composed of maximum diversity of configurations of form, content, language. An important link in a sequence of reader operations is not the solu-tion to the set of values, but the expansion of receptive strategies. Identificasolu-tion of mean-ing in the text accordmean-ing to the law of aesthetic adjustments. Reception of the Blagaya vest’ is the rediscovery of the author’s philosophical position about the meaning of hu-man existence.

Key words: Venedikt Erofeev, Blagaya vest’, aesthetics of reading, reception theory, literary discourse