,^<5 ид T" Ч.*'
РУССКІЕ
ПИСАТЕЛИ
ПОСЛѢ
гоголя
ЧТЕНІЯ, РѢЧИ И СТАТЬИОРЕСТА МИЛЛЕРА.
кЗИНСКДл
* Б
іг
Л
і
ОТѴ.КА
Изданіе 3-е, измѣненное и дополненное.ЧАСТЬ
I.
Я
С. ТУРГЕНЕВЪ.— Ѳ. М. ДОСТОЕВСКІЙ. р.-Петербургъ. ИЗДАНІЕ Н. И. КАРВАСНИКОВА. 1886ОТЪ АВТОРА
Восьмилѣтній промежутокъ времени отдѣляетъ настоя щее изданіе отъ предъидущаго, вышедшаго подъ общимъ заглавіемъ моихъ «Публичныхъ лекцій» въ 1878 г. Много съ тѣхъ поръ утекло воды. Мнѣ пришлось послѣ того чи тать новыя публичныя лекціи и болѣе вдумчиво, какъ мнѣ кажется, отнестись въ нихъ ко многому. Эти лекціи посвящены были Ѳ. М. Достоевскому, передъ которымъ я считалъ себя виноватымъ, въ чемъ и признался въ не крологѣ его, напечатанномъ мною въ «Русской Мысли» (Мартъ 1881 г.). «Я недавно перечелъ, сказано было тамъ, мой отзывъ о «Бѣсахъ», и нашелъ въ немъ не что иное, какъ общее мѣсто съ казенно-либеральнымъ оттѣнкомъ. Тутъ-же я понялъ и односторонность моего тогдашняго взгляда на «Преступленіе и наказаніе»... Я все еще былъ тогда, такъ сказать, въ переходномъ періодѣ и это выра зилось въ моихъ лекціяхъ обиліемъ общихъ мѣстъ. А Ѳе доръ Михайловичъ именно ихъ - то и не могъ выносить. Дѣло въ томъ, что въ нихъ сказывается не одна недоду- манность, но и недостатокъ характера». Вмѣсто тѣхъ двухъ лекцій, которыя посвящены были Достоевскому въ двухъ прежнихъ изданіяхъ, въ настоя щемъ помѣщены цѣлыхъ пять, посвященныхъ его дѣя тельности вообще, сверхъ же того еще и другія лекціи, посвященныя отдѣльнымъ ея сторонамъ, а также двѣрѣчи іі двѣ статьи. Такія-же точно пополненія позднѣйши ми чтеніями, рѣчами или статьями внесены и въ отдѣлы, посвященные И. С. Тургеневу и Л. Н. Толстому (обзоръ дѣятельности М. Е. Салтыкова пополненъ тѣмъ, что имъ написано было съ 1878 г., хотя я нигдѣ не читалъ и ничего не печаталъ о немъ съ тѣхъ поръ). Зато изъ настоящаго изданія исключено то, что посвящено было въ прежнихъ Н. А. Некрасову, такъ какъ я имѣю въ виду включить его современемъ въ особый трудъ о нашихъ писателяхъ въ сти хотворной формѣ послѣ Пушкина и Лермонтова, (что со ставляло предметъ задуманныхъ мною въ прошломъ году публичныхъ лекцій, которыхъ прочитано было всего три). Соотвѣтственно сдѣланнымъ въ настоящемъ изданіи измѣненіямъ ему дано и другое заглавіе, и оно выходитъ въ двухъ частяхъ, вслѣдъ за которыми, подъ тѣмъ-же за главіемъ, удобно могутъ появляться въ свѣтъ и дальнѣй шія. Поживемъ—поработаемъ *). *) Цитаты приведены у меня безъ указанія страницъ, такъ какъ это не было бы удобно при различныхъ изданіяхъ разбираемыхъ мною писа телей. Но въ разборѣ „Братьевъ Карамазовыхъ“ такія указанія есть, при чемъ я имѣю въ виду Полное Собраніе сочиненій Ѳ. М. Достоевскаго въ 14 томахъ. Такія же указанія есть и въ статьѣ, посвященной послѣднему (ХІІ-му) тому сочиненій гр. Л. Н. Толстаго, и еще кое-гдѣ. Ор. Миллеръ. 28-го Іюля 1886 г.
НѢСКОЛЬКО словъ
О ГОГОЛѢ И КРИТИКѢ ГОГОЛЕВСКАГО ПЕРІОДА
(ВМѢСТО ВВЕДЕНІЯ). Гоголь окончательно водворилъ въ Русской литературѣ то, въ чемъ она такъ долго нуждалась, но что ей далось не легко. Въ Русской литературѣ такъ долго преобладало направленіе, чуждое жизни. Оно неизмѣнно въ ней сохра нялось нетолько при долгосрочномъ вліяніи на насъ Ви зантіи, вовсе не подходившей къ намъ ни по возрасту, ни по своимъ, неподдавшимся Христіанству, бытовымъ и культурнымъ основамъ, но и при позднѣйшей, все болѣе и болѣе учащавшейся, смѣнѣ различныхъ постороннихъ вліяній. Въ этомъ смыслѣ у насъ постоянно господство вала сжоластигса, хотя собственно такъ называемое схола стическое направленіе пришло къ намъ заднимъ числомъ изъ Западной Европы уже на смѣну заматерѣлому Визан- тійству. Такъ называемое схоластическое направленіе за мѣнилось псевдо-классицизмомъ\ въ сущности же оно про должало существовать и въ этой новой литературной школѣ со всѣми ея героями, не имѣющими ничего общаго не только съ нашею жизнью, но даже и съ жизнью какой- либо опредѣленной страны. Затѣмъ совершился переходъ къ сентиментальному направленію, дѣланнымъ слезамъ,дѣланнымъ чувствамъ, къ изображенію житья-бытья на шихъ Русскихъ простолюдиновъ въ идиллическомъ блескѣ пастушеской Аркадіи—та же старая ложь, тотъ же вѣч ный разладъ съ дѣйствительностью! Затѣмъ настала пора романтизма съ его заоблачными мечтами, съ его удале ніемъ въ глубь чужой средневѣковой поры и вообще въ отдаленную глубь временъ. Но даже и позже, у Пушкина, этого великаго провозвѣстника новаго направленія, жиз неннаго и правдиваго, даже и у него старая закваска по рою сказывается еще въ видѣ того художническаго квіе тизма (покоелюбія), который запирался въ своемъ само довольномъ я и среди этой привольной пустыни не хотѣлъ уже знать ничего о «житейскихъ волненіяхъ». Но издавна уже, съ другой стороны, начинаетъ просачиваться и иная струя, струя жизненная, правдивая. Она сказывается во многихъ мѣстахъ нашей лѣтописи, запечатлѣнныхъ свѣ жестью красокъ нашей родной дѣйствительности, въ го рячо затрогивающей современность чисто Христіанской про повѣди нѣкоторыхъ духовныхъ писателей, въ стремленіи пѣвца Игорева пѣть «по былинамъ своего времени», въ его глубокомъ горѣ о розни въ родной землѣ, она сказы вается въ яркой прямотѣ посланія архіепископа Вассіана къ Іоанну III и писемъ Курбскаго къ Грозному, въ прямо Христіанскомъ духѣ посланія Заволжскихъ старцевъ къ одному изъ столповъ нашего византійствующаго фанатизма. Позже мы видимъ ту же живую струю,—и въ той вѣрной картинѣ нашихъ до-Петровскихъ порядковъ, которую ри суетъ смѣлое перо самоучки Посошкова, и въ различныхъ запискахъ по современнымъ вопросамъ великаго Ломоно сова. Та - же струя сказывается въ сатирѣ Кантемира, Фонъ-Визина и Новикова, въ лирическомъ сатиризмѣ Дер жавина, неожиданно и пріятно изумившемъ тогдашнюю публику, утомившуюся отъ прежнихъ надутыхъ одъ. Въ XIX в. струя эта разширяется въ комедіи Грибоѣдова, въ басняхъ Крылова, въ полныхъ жизненной ’правды карти нахъ Русскаго быта у Пушкина и у Лермонтова. Но окон чательно пробивается эта струя и становится цѣлымъ мо
V гучимъ потокомъ, потокомъ, захватывающимъ почти всю нашу литературу,—уже со временъ Гоголя. Кто не знаетъ Гоголя? Кто не помнитъ его типовъ? Кто не помнитъ, между прочимъ, его «очаровательнаго» Манилова, въ составъ котораго «было черезъ чуръ много передано сахара»; кто не помнитъ этого милаго человѣка, который такъ любилъ мечтать о томъ, «какъ было-бы хо рошо, еслибы вдругъ отъ дома провели подземный ходъ, или черезъ прудъ выстроить каменный мостъ, по обѣимъ сторонамъ котораго стояли бы лавки, и чтобы въ нихъ сидѣли купцы и продавали мелкіе товары, необходимые для крестьянъ», а между тѣмъ, при его сентиментальномъ ничегонедѣланіи, временщикъ-прикащикъ выжималъ сокъ изъ тѣхъ же крестьянъ. Всѣ у Манилова—самые добрые, самые достойные люди. Въ разрядъ этихъ добрѣйшихъ и достойнѣйшихъ людей попалъ, какъ извѣстно, и самъ Па велъ Ивановичъ Чичиковъ. Маниловъ готовъ, на словахъ покрайней мѣрѣ, отдать половину состоянія, чтобы хоть сколько нибудь усвоить себѣ высокія душевныя качества Павла Ивановича. Извѣстно, что даже намекъ на покупку мертвыхъ душъ только на-время смущаетъ прекраснодушно глядящаго на все, вполнѣ довѣрчиваго Манилова. Павлу Ивановичу достаточно сказать, что это вовсе не будетъ вредить интересамъ Россіи, что онъ самъ благоговѣетъ пе редъ закономъ, что онъ не даромъ во все продолженіе своей жизни много страдалъ за правду; Маниловъ вѣритт. всему, и, согласившись на продажу мертвыхъ душъ, ду маетъ о томъ, какъ бы было пріятно пофилософствовать съ Павломъ Ивановичемъ подъ тѣнью вяза и какъ бы «ихъ за эту трогательную дружбу само начальство отли чило и пожаловало ганералами». Но почему же мы вспом нили именно этотъ всѣмъ извѣстный типъ? А потому, что Гоголевскіе типы имѣли самое широкое значеніе; онъ и самъ вѣдь указываетъ на это въ пояснительныхъ замѣт кахъ къ своему «Ревизору». Дѣло въ томъ, что такимъ Маниловымъ, такимъ сладкимъ, все въ розовомъ цвѣтѣ рисующимъ себѣ Маниловымъ оставалась долгое время и
Русская литература. Гоголъ уничтожилъ разъ навсегда Ма ниловщину въ Русской литературѣ. Правда, впослѣдствіи, подъ вліяніемъ особыхъ обстоя тельствъ, особыхъ явленій своей внутренней жизни, онъ было пытался самъ до нѣкоторой степени воскресить эту самую Маниловщину на нѣкоторыхъ страницахъ своей зло получной «Переписки съ друзьями»; но это, къ счастію, неудалось ему. Публика, привѣтствовавшая съ такимъ со чувствіемъ его прежнія произведенія, отвернулась отъ по стылой Маниловщины. Критика, въ лицѣ своего дарови- тѣйшаго представителя, Бѣлинскаго, ополчилась на Гоголя именно за его «Переписку». Къ сожалѣнію, въ лучшую пору литературной дѣятельности Гоголя самъ Бѣлинскій еще не былъ вполнѣ въ состояніи оцѣнить ее во всей глубинѣ ея значенія. Критика Бѣлинскаго, какъ извѣстно, прошла черезъ нѣсколько видовъ развитія. Но въ свой позднѣйшій, наиболѣе жизненный видъ, тотъ, который запечатлѣвъ общественнымъ направленіемъ, она перешла только тогда, когда Бѣлинскимъ уже были разобраны прежнія и лучшія произведенія Гоголя, разобраны съ точ ки зрѣнія такъ-называемаго «искусства для искусства», притомъ же подъ вліяніемъ и съ употребленіемъ терми новъ господствовавшей въ то время философской школы— Гегеліанства. «Миргородъ» и «Ревизоръ» разобраны были Бѣлинскимъ еще въ эту пору; потому-то, при всей нео быкновенной талантливости критика, эти произведенія Го голя не могли быть оцѣнены имъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ бы онъ несомнѣнно оцѣнилъ ихъ впослѣдствіи, послѣ совершившагося въ немъ поворота. Повѣсти «Мир города» и особенно «Ревизоръ» разсмотрѣны были Бѣлин скимъ преимущественно съ точки зрѣнія художническихъ требованій соотвѣтствія идеи и формы, соразмѣрности от дѣльныхъ частей и т. п. Гегелевская же терминологія привела критика къ тому, что всѣ тѣ уклоненія отъ ра. зумной жизни, которыя, попадаясь на всякомъ шагу, стали у насъ едва-ли не господствующимъ явленіемъ, должны были признаваться призрачными. Такимъ образомъ,
на-ѵп примѣръ, и самъ Сквозникъ-Дмухановскій, такъ и бьющій въ глаза яркою выпуклостью своей живой личности, ко торая воспроизведена у Гоголя, такъ сказать, съ плотью и кровью,—и онъ даже представлялся призракомъ, и это, разумѣется, не могло не мѣшать раскрытію настоящаго общественнаго смысла Гоголевскихъ произведеній. Затѣмъ уже совершился въ Бѣлинскомъ поворотъ, послѣ котораго его критика сдѣлалась по преимуществу общественной. Но въ эту-то пору ему и не удалось уже возвратиться къ подробному разбору лучшихъ произведеній Гоголя. Къ этой порѣ относится краткій разборъ «Мертвыхъ душъ» въ томъ ихъ злополучномъ 2-мъ изданіи, въ предисловіи къ которому уже съ достаточною ясностью обозначилось то, чтб мы называемъ возрожденьемъ Маниловщины у самого Гоголя. Къ лучшей порѣ Бѣлинскаго относится и оцѣнка «Пере писки съ друзьями». Но надо помнить, что, кромѣ того, Бѣлинскій явился тогда и истолкователемъ общаго смысла того направленія, которое было внесено Гоголемъ въ Русскую литературу. Оно называется у Бѣлинскаго «школой Гоголя», направленіемъ «натуральнымъ», въ смыслѣ его противоположности прежней литературной лжи во всѣхъ ея видахъ. Въ натуральной школѣ Бѣлинскій превозно силъ то, что, подъ ея вліяніемъ, «поэзія перестала без стыдно лгать, изъ дѣтской сказки превратилась въ быль, не всегда пріятную, отказалась быть гремушкою, подъ которую пріятно прыгать и засыпать». Бѣлинскій хвалилъ въ натуральной школѣ и то, что она обнимаетъ весь человѣческій міръ, не гнушаясь никакими его углами; что она обращается ко всякаго рода людямъ и во всѣхъ этихъ людяхъ умѣетъ отыскать и выставить на видъ человѣче скія черты. Вотъ въ этомъ-то широкомъ смыслѣ школа Гоголя продолжается и до сихъ поръ. Господствующій литературный родъ, выдвинутый этой школой, есть, какъ извѣстно, «нравоописательная повѣсть». Съ другой стороны, Гоголь оставилъ глубокій слѣдъ и на поприщѣ драмати ческомъ; послѣ его знаменитой комедіи явились талантливые
послѣдователи, изъ ряда которыхъ особенно выдавался въ наше время Островскій. Но я рѣшился на этотъ разъ оста вить въ сторонѣ драматическую литературу послѣ Гоголя; Русская комедія и вообще Русская драма послѣ Гоголя и Пушкина можетъ составить когда-нибудь предметъ особаго труда. Въ настоящее же время, избирая собственно глав ныхъ представителей нашей нравоописательной повѣсти и сатиры, я даже и при такомъ ограниченіи моей задачи не берусь съ одинаковой подробностью разобрать и каждаго изъ выбранныхъ мною писателей. Началомъ дѣятельности лучшихъ нашихъ представи телей нравоописательной повѣсти являются такъ-называе- мые «сороковые года», славные вмѣстѣ съ тѣмъ и по своей критикѣ, главный представитель которой до сихъ поръ еще остается у насъ незамѣненнымъ. Счастливы были всѣ эти писатели, въ своемъ положеніи еще начинаю щихъ, счастливы тѣмъ, что ихъ сразу привѣтствовала теплая, задушевная, вполнѣ честная критика Бѣлинскаго, которая каждому таланту готова была воздать должное, которая, если часто и увлекалась, если, ради несогласія во взглядѣ, и не вполнѣ оцѣнивала тотъ или другой талантъ, то никогда не руководствовалась личностями. Критика Бѣлинскаго въ то время достигла высшаго періода своего развитія, но достигла его, къ сожалѣнію, незадолго до его преждевременной смерти. Тѣ два напра вленія, которыя боролись въ Бѣлинскомъ,—направленіе чисто художническое и направленіе общественное, въ этотъ послѣдній періодъ его дѣятельности вполнѣ примирились; одно стало только дополненіемъ другого. «Искусство— говорилъ въ эту пору Бѣлинскій—прежде всего должно быть искусствомъ; а потомъ уже оно можетъ быть выра женіемъ духа и направленія общества въ извѣстную эпоху». Развивая свою мысль, онъ доказывалъ, что послѣднее вполнѣ достижимо только въ томъ случаѣ, когда искусство вполнѣ искусство, потому что только тогда оно обладаетъ силою дѣйствительно уловить и воплотить въ своихъ со зданьяхъ духъ времени.
IX «Многихъ увлекаетъ волшебное словцо направленіе,— говорилъ Бѣлинскій;—не понимаютъ, что въ сферѣ искус ства никакое направленіе гроша не стоитъ безъ таланта. Самое направленіе должно быть не въ головѣ только, а прежде всего въ сердцѣ, въ крови пишущаго». Но если направленіе должно быть въ крови, то оно оказывается неразрывно связаннымъ съ художникомъ какъ съ живымъ человѣкомъ, а живой человѣкъ не можетъ не откликаться на явленія современной ему дѣйствительности. Поэтому-то, находилъ Бѣлинскій, и ошибаются тѣ, кото рые «хотятъ видѣть въ искусствѣ какой-то умственный Китай, рѣзко отдѣленный точными границами отъ всего, что не искусство въ строгомъ смыслѣ слова». Вотъ въ эту-то пору, когда критическіе взгляды Бѣлинскаго оконча тельно выяснились и опредѣлились, начали свое поприще тѣ молодые тогда таланты, которые теперь справедливо считаются у насъ первостепенными. Одна сторона тогдашней нравоописательной повѣсти не могла быть, при тогдашнихъ условіяхъ нашей печати, вполнѣ выяснена критикой Бѣлинскаго; на эту сторону, особенно близкую его теплому сердцу, онъ могъ только дѣ лать намеки. Такъ, напр., повѣсти г. Григоровича «Антонъ Горемыка» Бѣлинскій даже не посвятилъ полнаго разбора; онъ отозвался о ней совершенно кратко въ литературномъ обозрѣніи 1847 г., причемъ лишь вообще указалъ на че ловѣчность, которою она пропитана. Только въ общей ха рактеристикѣ натуральной школы упоминается у него, въ видѣ примѣра, одно изъ дѣйствующихъ лицъ Григоровича (причемъ не поименовывается ни авторъ, ни самая по вѣсть); это именно тамъ, гдѣ онъ говоритъ о непріятномъ впечатлѣніи, производимомъ натуральной школой на тѣхъ людей, которые привыкли смотрѣть на книгу, какъ на особаго рода десертъ послѣ вкуснаго обѣда. Представляя себѣ одного изъ подобныхъ людей, Бѣлинскій говоритъ между прочимъ: «Ему надобно было дать балъ, срокъ приближается, а денегъ не было; управляющій его, Ни кита Ѳедоровичъ, что-то замѣшкался высылкой. Но се-
годна деньги получены, балъ можно дать; съ сигарой въ зубахъ, веселый и довольный, лежитъ онъ на диванѣ, и, отъ нечего дѣлать, руки его лѣниво протягиваются къ книгѣ.—Опять та же исторія: проклятая книга разсказы ваетъ ему подвиги его Никиты Ѳедоровича, и ему-то, не знакомому ни съ какими человѣческими чувствами, пору чена судьба и участь всѣхъ Антоновъ... Скорѣе прочь ее, скверную книгу!» Уже совершенно невыясненнымъ осталось у Бѣлинскаго содержаніе другой повѣсти г. Григо ровича—«Деревня». Тута, какъ извѣстно, для препровож денія времени барыни, которая никогда не видала кресть янской свадьбы, супругу ея приходитъ въ голову выдать замужъ за перваго попавшагося крестьянина бѣдную си роту, и этимъ довершается рядъ тѣхъ бѣдствій, которыя испытала она съ самаго дѣтства. Извѣстно, что когда, послѣ свадьбы, молодые являются съ поклономъ, барыня замѣчаетъ, что у молодой очень печальный видъ: но ба ринъ ускокоиваетъ ее тѣмъ, что у народа самый обрядъ требуетъ слезъ въ продолженіе цѣлой недѣли. Кто глубже Бѣлинскаго могъ чувствовать все значеніе такихъ повѣс тей, кто былъ способнѣе его указать на то, что авторъ, идя по стопамъ Гоголя, ушелъ значительно дальше его въ правдивомъ воспроизведеніи народнаго быта? Гоголь, какъ извѣстно, только косвенно указывалъ на язву крѣ постного права; прямого выставленья ея со всѣми ея по слѣдствіями мы не видимъ у Гоголя. Но язва эта вполнѣ раскрывается въ знаменитыхъ, сразу доставившихъ из вѣстность Тургеневу, «Запискахъ охотника». И именно эта-то ихъ сторона и не могла быть выяснена Бѣлинскимъ, который съ полнымъ сочувствіемъ привѣтствовалъ это произведеніе, но долженъ былъ ограничиться однимъ ука заніемъ на то, съ какой теплотой понимаетъ Тургеневъ «человѣческое» въ народѣ. Другія произведенія Тургенева, появившіяся при Бѣ линскомъ, не подавали уже такихъ большихъ надеждъ, какъ «Записки охотника». Ни «Андрей Колосовъ», лич ность котораго осталась не довольно выясненной, ни даже
XI гораздо глубже задуманные и лучше выполненные «Три портрета» *) не могли еще дать понятія о томъ, чѣмъ дол женъ былъ сдѣлаться Тургеневъ; но Бѣлинскій, со свой ственнымъ ему чутьемъ знатока, обратилъ вниманіе на тѣ стихотворныя произведенія Тургенева, которыя оставались потомъ забытыми и даже самимъ авторомъ считались, по видимому, недостойными помѣщенія въ полномъ собраніи его сочиненій. Между тѣмъ, Бѣлинскій и въ этихъ опы тахъ умѣлъ замѣтить задатки таланта, хотя еще непо павшаго на настоящую свою дорогу. *) Имъ большое значеніе придавалъ Ѳ. М. Достоевскій, даже винившій Бѣлпнскаго въ томъ, что онъ недостаточно оцѣнилъ Тургенева. Объ одной изъ Тургеневскихъ поэмъ, а именно о «По мѣщикѣ» Бѣлинскій справедливо, однако, замѣтилъ, что въ ней Тургеневъ нашелъ свой истинный родъ. «Поэма эта, по опредѣленію критика, «легкая, живая, блестящая импро визація, исполненная ума, ироніи, остроумія и граціи». Для насъ она должна представляться теперь прекраснымъ стихотворнымъ pendant къ «Запискамъ Охотника»—какъ по своему бытовому значенію, такъ и по проходящей въ ней черезъ сатиру теплой грусти и непритязательному глубоко мыслію. Стоитътолько вспомнить въ поэмѣ стихи: ... сильному не нужно счастья. О немъ не думай.. Но судьбѣ Не покоряйся; знай: въ борьбѣ Съ людьми таится наслажденье Неистощимое—презрѣнье. Говоря о стихотворной повѣсти Тургенева «Андрей», герой которой представляетъ существовавшій и до Турге нева типъ Русскаго человѣка, поучившагося кое-чему, да леко не глупаго, но не знающаго, что предпринять, и отъ нечего дѣлать начинающаго видѣть всю цѣль жизни въ одной любви, Бѣлинскій страннымъ образомъ заявилъ мнѣ ніе, будто бы изображать любовь «не въ талантѣ автора». Но что же тогда составляетъ прелесть «Параши», этой столь превознесенной Бѣлинскимъ поэмы Тургенева? Мно-
жество Тургеневскихъ повѣстей, появившихся уже послѣ Бѣлинскаго, конечно, окончательно говорятъ противъ кри тика. Бѣлинскій обратилъ вниманіе на стихотвореніе Турге нева «Разговоръ»; онъ призналъ въ немъ звучный и силь ный стихъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ мысль несамостоятель ную. Дѣйствительно, съ перваго взгляда, это странное стихотвореніе поражаетъ какимъ-то запоздалымъ Байро низмомъ во вкусѣ Козлова. Но въ старомъ отшельникѣ, удалившемся въ пустыню отъ неудачной любви, и въ при ходящемъ къ нему молодомъ человѣкѣ, разочарованномъ и махнувшемъ на все рукою, Тургеневъ тогда уже выста вилъ два поколѣнія, взаимно упрекающія одно другое. „Такъ будь же проклятъ ты на вѣкъ, Больной безсильный человѣкъ... Я, грѣшникъ, здѣсь, одинъ, въ лѣсахъ Мечталъ о жизни молодой, О новыхъ, сильныхъ племенахъ— Желалъ блаженныхъ, ясныхъ дней Землѣ возлюбленной своей“... Но молодой человѣкъ обращается къ нему самому съ такимъ упрекомъ: „Теперь я спрашиваю васъ, О предки наши! Что для насъ Вы сдѣлали? скажите намъ: Вотъ—нашимъ доблестнымъ трудамъ Благодаря—смотрите—вотъ На сколько выросъ нашъ народъ... Чтожъ? отвѣчайте намъ... Увы! Какъ ваши внуки—на покой Безсмысленный—спѣшили вы Съ работы трудной, но пустой. Въ этомъ сопоставленіи двухъ поколѣній, въ формѣ, конечно, странной, уже устарѣлой, заключается какъ-бы программа многихъ послѣдующихъ произведеній, какъ са мого Тургенева, такъ и другихъ представителей нашей нравоописательной повѣсти; но Бѣлинскій, конечно, не могъ
XIII предвидѣть появленія подобныхъ произведеній. Полноту творческой силы Бѣлинскій видѣлъ собственно въ Ѳ. М. Достоевскомъ и И. А. Гончаровѣ, а это легко объясняется тѣмъ, что они сразу заявили себя такими крупными произведеніями, какъ «Бѣдные люди» и «Обыкновенная исторія». Что касается насъ, то, имѣя уже передъ гла зами цѣлый рядъ позднѣйшихъ капитальныхъ произве деній Тургенева, мы, конечно, не можемъ согласиться съ мнѣніемъ Бѣлинскаго объ его способности собственно на физіологическіе очерки. Хотя повѣсти Тургенева, срав нительно съ большими романами Достоевскаго и Гонча рова, могутъ представиться и теперь какъ бы очерками, но, въ сущности, оно только такъ кажется, и остаться при такомъ мнѣніи можно только глядя съ внѣшней стороны. Тургеневъ никогда не вдается въ мелкія подробности, но онъ умѣетъ выдѣлить изъ жизни своихъ героевъ нѣ сколько такихъ моментовъ, которыми ясно обозначается ихъ природа. Бѣлинскій находилъ также, что Тургеневъ можетъ изображать только то, что онъ видѣлъ своими глазами и что предварительно изучалъ, — чистаго творчества нашъ критикъ не признавалъ въ немъ. Мы въ настоящее время должны видоизмѣнить это мнѣніе въ томъ смыслѣ, что, дѣйствительно, на Тургенева имѣло большое вліяніе все, что происходитъ вокругъ него; что онъ былъ въ высшей степени отзывчивъ на всѣ явленія современной жизни. Онъ слѣдилъ за нарожденіемъ новыхъ типовъ, новыхъ направленій, онъ ихъ немедленно схватывалъ и воспро изводилъ, и, дѣйствительно, могъ воспроизводить только то, что было у него на глазахъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ только рѣдко, и то не надолго, бывать въ Россіи, мы уже не находили въ его повѣстяхъ воспроизведенія новыхъ явленій Русской жизни. Если въ «Дымѣ» еще выказались многія современныя стороны, то это только такія, которыя Тургеневъ могъ непосредственно подмѣ тить въ своихъ соотечественникахъ въ Баденъ-Баденѣ. Позднѣйшая крупная повѣсть Тургенева «Вешнія воды»,
при удивительной художественности выполненія, только повторила старый типъ празднаго Русскаго барича, про водящаго время въ сердечныхъ дѣлахъ, да и въ нихъ-то оказывающагося пошленькимъ. Именно такой писатель, какъ Тургеневъ, и не долженъ бы былъ покидать своего отечества, чтобы остаться художникомъ-лѣтописцемъ даль нѣйшаго хода его внутренней жизни. Со смертью Бѣлинскаго для тѣхъ писателей, которыхъ первое появленіе онъ такъ задушевно привѣтствовалъ, а равно и для тѣхъ, которые вскорѣ примкнули къ нимъ, наступили уже менѣе благопріятныя времена. Наша кри тика, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, становилась все ме нѣе и менѣе способною вникать въ самую сущность пи сателя, чтобы схватить въ немъ и выставить передъ чи тателями именно его самого, а затѣмъ уже произносить надъ нимъ и свой приговоръ. Чуткость въ распознаваніи существенныхъ свойствъ писателя, это правда, безпрепят ственно проявлялась у Ап. Григорьева — благодаря его широкому, но часто зато не довольно опредѣленному кру гозору. Но оригинальнаго критика слишкомъ также рано не стало. Онъ оставилъ по себѣ даровитаго послѣдова теля, но отъ него по преимуществу посчастливилось Л. Н. Толстому. Чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе становилось въ обла сти нашей критики смутно и непріютно отъ идейнаго, или, пожалуй, и совсѣмъ безъ-идейнаго произвола. Были, правда, и проблески лучшаго, но крайне не много. Такимъ образомъ и выходило, что «наша литература въ упадкѣ, что читать нечего», между тѣмъ, какъ у насъ появлялись одно за другимъ такія произведенія, которыя обратили, наконецъ, на себя восторженное вниманіе иностранцевъ. Тутъ пришлось наконецъ и намъ спохватиться и повни мательнѣе оглянуться на свое добро. л—¿<51
ОБЪ
ОБЩЕСТВЕННЫХЪ
ТИПАХЪ
ВЪ ПОВѢСТЯХЪ И. С. ТУРГЕНЕВА.
(читано въ 1871 г.) ЛЕКЦІЯ 1-я. „Записки охотника“ и „Рудинъ.“ Рѣшаясь подвергнуть разбору цѣлый, годами слагав шійся, рядъ созданій писателя, котораго мы имѣемъ счастіе считать своимъ современникомъ, я вполнѣ сознаю затруд нительность моего положенія. Если и вообще подведеніе итоговъ дѣятельности, происходившей у насъ на глазахъ и еще не вполнѣ закончившейся, является дѣломъ весьма щекотливымъ, то тѣмъ болѣе щекотливо оно въ томъ слу чаѣ, когда дѣятельность эта подвергалась уже различнымъ, болѣе или менѣе пристрастнымъ, толкамъ, раздававшимся съ противоположныхъ сторонъ. Но вѣдь именно такъ оно и случилось, какъ всѣмъ извѣстно, съ дѣятельностью г. Тургенева, и тѣмъ живѣе лишь долженъ я сознавать за собою обязанность — отнестись къ нему трезво и сдер жанно и не дать проникнуть въ мою оцѣнку страстному голосу какой бы то ни было партіи. Вотъ почему я и бе русь говорить — не столько о самомъ писателѣ, объ его міросозерцаніи или даже о пріемахъ его творчества и сте пени присущей ему силы, сколько о тѣхъ явленіяхъ обще ственной нашей среды, которыя отразились въ его глав нѣйшихъ типахъ. Нашъ писатель, къ тому же, и самъ облегчаетъ такую постановку задачи, выдвигая передънами въ своихъ повѣстяхъ за цѣлую четверть вѣка цѣ лый послѣдовательный рядъ такихъ типовъ, изученіе ко торыхъ даетъ намъ возможность прослѣдить главнѣйшія перемѣны, происходившія въ нашей общественной жизни за все это время. Если замѣчательная чуткость И. С. Тур генева ко всякому, вновь слагающемуся, направленію, если эта неоспоримая отзывчивость его живой художнической природы и навлекала на него, на первыхъ порахъ, нападки представителей того или другого, по мнѣнію ихъ, невѣрно имъ истолкованнаго направленія, то тоже свойство его да рованія даетъ возможность, говоря о немъ, какъ о литера турномъ представителѣ цѣлой эпохи, находить чрезвы чайно богатую почву и совершенно помимо его собственной личности. Являясь въ нашей литературѣ однимъ изъ довольно многочисленныхъ представителей нравоописательной повѣ сти — литературнаго рода, какъ-то особенно намъ удаю щагося — г. Тургеневъ оказывается и однимъ изъ самыхъ многообъемлющихъ — по крайней мѣрѣ изъ живыхъ писа телей нашихъ въ этомъ родѣ. Обозрѣть, хотя бы и бѣгло, содержаніе всей его общественно-литературной дѣятель ности въ какія-нибудь три лекціи было бы рѣшительно невозможно, а потому и приходится ограничиться только самыми выдающимися, самыми жизненными изъ его произ веденій. Выборъ въ этомъ отношеніи не труденъ, такъ какъ нельзя не сознаться, что изъ-подъ пера нашего пи сателя выходили нерѣдко и вещи, лишенныя особенно дѣльнаго содержанія; у него даже были цѣлыя полосы, не особенно содержательныя, какъ бы служившія роздыхомъ для его творческой силы. Думаю, что я могу, не подвергаясь упрекамъ, совер шенно обойти все, предшествовавшее «Запискамъ Охот ника», хотя уже и первые опыты г. Тургенева въ свое время заслужили самый сочувственный отзывъ со стороны нашего высоко-даровитаго Бѣлинскаго. Что касается «За писокъ Охотника», которыя еще при жизни незабвеннаго критика стали печататься отдѣльными очерками въ «Со
3 временникѣ», то о нихъ, еслибы онѣ и вышли при немъ всѣ сполна, Бѣлинскій едва ли бы могъ отозваться такъ, какъ бы ему, конечно, хотѣлось. Извѣстно, какія были тогда времена, и какой переполохъ возбудилъ общій смыслъ «Записокъ Охотника», когда онѣ вышли отдѣльнымъ из даніемъ. Этотъ роковой общій смыслъ, повидимому, совер шенно разрозненныхъ и неумышленно-правдивыхъ разска зовъ заключался, какъ всѣмъ извѣстно, въ обнаруженіи всѣхъ непривлекательныхъ сторонъ положенія нашего про стого народа подъ крѣпостною властью помѣщиковъ, вмѣстѣ же съ тѣмъ весьма многихъ, вполнѣ привлекательныхъ сторонъ нрава простого русскаго человѣка, умѣвшаго оста ваться человѣкомъ и при самомъ нечеловѣческомъ положе ніи. Умѣніе указать на все это въ сороковыхъ годахъ со ставляетъ со стороны И. С. Тургенева (вмѣстѣ съ г. Гри горовичемъ) тѣмъ болѣе неоцѣнимую заслугу, что до того наша литература текущаго вѣка, въ лицѣ именно круп ныхъ своихъ представителей, умѣла какъ-то оставаться почти безучастною ко всему этому. Извѣстно, что и Пуш кинъ почти не подходилъ къ народу съ этой стороны. Даже у Гоголя онъ выставлялся преимущественно во внѣш нихъ комическихъ своихъ проявленіяхъ, на язву же крѣ постного права указывалось только косвеннымъ образомъ— тѣмъ, что выводилась во всей ея отвратительной наготѣ нечеловѣческая пошлость нашего помѣщичьяго быта, — пошлость, зависѣвшая, главнымъ образомъ, отъ возмож ности пользоваться всѣми благами, не прилагая и малѣй шей капли труда. Въ лицѣ самыхъ передовыхъ сво ихъ представителей наша литература XIX вѣка часто совсѣмъ забывала тѣ доблестныя преданія, представите лями которыхъ являлись въ XVIII в., съ одной стороны, наши комики, съ другой, публицисты въ родѣ Полѣ- нова, Новикова и Радищева. Но XIX вѣку даже мало было забыть о нихъ: онъ рѣшился, въ лицѣ Пушкина, болѣе чѣмъ критически отнестись къ Радищеву, пре данья котораго, впрочемъ, оставались живы у Пнина, Ар сеньева, Анастасевича и особенно у Н. И. Тургенева. 1*
Нашъ вѣкъ ознаменовалъ себя сладкогласнымъ ратованьемъ- за отсрочку рѣшенія крѣпостного вопроса — въ лицѣ Ка рамзина, который, отвернувшись отъ Новиковскаго мисти цизма, не задумавшись отвернулся и отъ самыхъ человѣч ныхъ стремленій этого — хотя бы притомъ и мистика. И не только одни умозрѣнія, но и живые пріемы повѣсти послужили позорному дѣлу такой отсрочки, создавая изъ нашей народной жизни пріятно-убаюкивающую идиллію. И отголоски такой идилліи сохранялись у насъ до вре менъ, ближайшихъ къ Тургеневу, между тѣмъ, какъ, съ другой стороны, обнаруживались и зародыши противо положной крайности — выставленія народа совсѣмъ уже отупѣлымъ, почти низведеннымъ на степень животнаго. Какъ же послѣ этого не превознесть въ «Запискахъ Охот ника» именно того, что, правдиво обнаруживая всю бѣд ственность положенія народа, онѣ столько же правдиво, не убѣляя и не черня, представляютъ намъ въ простомъ на родѣ — людей. Въ нѣкоторыхъ разсказахъ своихъ охотникъ, т.-е. нашъ писатель, даже не затрогиваетъ крѣпостного вопроса, а просто рисуетъ намъ такіе типы крѣпостныхъ людей, въ которыхъ оказывается гораздо болѣе человѣческаго, чѣмъ во многихъ типахъ помѣщичьихъ. Вотъ передъ нами дѣт скій крестьянскій міръ въ «Вѣжиномъ Лугѣ», со всею на легшею на него съ колыбели непроглядного тьмой суевѣ рій, но и со всею бодростью и находчивостью существъ, тоже почти съ колыбели выведенныхъ на открытое поле жизни и предоставленныхъ почти совершенно самимъ себѣ. Есть, однако, и между ними болѣе приголубленные судь бою въ лицѣ болѣе зажиточныхъ родителей, но нѣтъ между ними такихъ, которыхъ бы она приголубила до того, чтобы довесть до состоянія комнатнаго растенія. А вспомните этотъ яркій, поразительный образъ Павлуши, такъ спо койно готовящагося встрѣтить волка, — и согласитесь, что въ эту минуту далеко до него какому-нибудь изнѣживше муся барчуку, хотя бы и вовсе не суевѣрному! А вотъ передъ вами простой народный кабакъ со всею его не
5
приглядною обстановкой и со всѣми его, болѣе или менѣе сбившимися съ пути, посѣтителями («Пѣвцы»), И что же? На этой совершенно низкой ступени тѣхъ чувственныхъ наслажденій, до какихъ въ состояніи ниспасть человѣкъ, вдругъ сказываются во всѣхъ такихъ забулдыгахъ порывы къ высшему—въ этой внезапной жаждѣ упиться пѣснею, въ этомъ, приковывающемъ всѣхъ, состязаніи двухъ пѣв цовъ и обаятельномъ дѣйствіи ихъ, всѣмъ давно извѣст ныхъ, но всегда отвѣчающихъ на запросы народа, пѣсенъ. И согласитесь, что въ эту минуту кабакъ представляетъ намъ болѣе признаковъ человѣческой жизни, чѣмъ тотъ барскій покой Ивана Никифоровича, среди котораго онъ лежалъ въ натурѣ, или даже чѣмъ тотъ, поэтически вы ставленный Гоголемъ, уголокъ «Старосвѣтскихъ помѣщи ковъ», въ которомъ почти исключительно раздавалась не скончаемая бесѣда о томъ, «чего бы такого покушать?» — А вотъ передъ вами одинъ изъ тѣхъ характерныхъ пред ставителей въ своемъ родѣ поэтическаго начала народной жизни, которые носятъ названіе «юродивыхъ» или «бла женныхъ». («Касьянъ съ Красивой Мечи»). Природа, не давъ ему выросли выше дѣтскаго роста, и по внутреннимъ качествамъ оставила его какъ будто бы навсегда ребен комъ —съ чисто-дѣтской способностью не думать о завтраш немъ днѣ, съ чисто-дѣтской сердечной привязанностью ко всѣмъ тварямъ. Но вглядитесь, и вы замѣтите въ немъ при этомъ уже вовсе не дѣтскую способность къ широко хватающимъ обобщеніямъ. У него не только сжимается сердце при мысли о тѣхъ бѣдныхъ пташкахъ, которымъ придется стать жертвой забавы охотника, но онъ и раз суждаетъ объ этомъ такимъ образомъ: «кровь—святое дѣло кровь! Кровь солнышка Божія не видитъ, кровь отъ свѣту прячется... великій грѣхъ показать свѣту кровь — охъ, ве ликій!» И въ этомъ «юродивцѣ», конечно, гораздо живѣе сказывается человѣкъ, чѣмъ въ свѣтски-натертыхъ, эле гантныхъ представителяхъ нашего благороднаго класса въ родѣ Пѣночкина, приказывающаго выпороть своего слугу за ненагрѣтое вино за завтракомъ («Бурмистръ»), или жеМардарія Аполлоныча Стегунова, съ добрѣйшей улыбкой; вторящаго ударамъ исправительныхъ розогъ: «чюки-чюки- чюкъ! чюки-чюки-чюкъ!» («Два Помѣщика»).—Но и дру гимъ еще образомъ сказывается въ Касьянѣ та особаге рода разумность, которую такъ любитъ скрывать самъ на родъ въ своихъ сказкахъ подъ кажущеюся глупостью лю бимаго ихъ лица — Иванушки. Повидимому, до совершен нѣйшей безотвѣтности выносливъ Касьянъ, и даже готовъ- признать, что опека, конечно, совершенно справедливо раз судила, переселивъ его вмѣстѣ съ другими съ приволь ной Красивой Мечи на новое, непривольное мѣсто. А между тѣмъ, такъ и рвется его поэтическая душа изъ этой «тѣс ноты, сухменя» на широкій и вольный просторъ—<и туда, и сюда, вплоть до теплыхъ морей съ сладкогласными пти цами, съ золотыми яблоками на серебренныхъ вѣткахъ и довольствомъ, и справедливостью для каждаго человѣка». И, что особенно замѣчательно, сейчасъ же при этомъ пере носится его ужъ ни мало не себялюбивая мысль къ дру гимъ, такимъ же какъ онъ, горемыкамъ... «Много, ту житъ онъ, другихъ крестьянъ въ лаптяхъ ходятъ, по міру бродятъ, правды ищутъ... да! А то что дома-то, а? Справедливости въ человѣкѣ нѣтъ, вотъ оно что...» И, ко нечно, въ это время юродивецъ Касьянъ несравненно ра зумнѣе тѣхъ нашихъ литературныхъ умниковъ, которые такъ, бывало, любили васъ занимать чисто личными и притомъ еще большею частію напускными «страданіями поэта», эгоистически забывающаго за тѣмъ весь міръ, или даже наивно увѣряющаго и себя, и васъ, будто, сравни тельно съ его участью, и участь какого-нибудь бѣдняка завидна! «Справедливости въ человѣкѣ нѣтъ»—вотъ чѣмъ окан чиваетъ Касьянъ; и въ этомъ слышится уже затаенный и кроткій, по самой своей обобщенности, жизненный вы водъ народа изъ явленій крѣпостного права. Но юроди вецъ Касьянъ гораздо живѣе чувствуетъ неправду его,, чѣмъ другія, столько же поэтическія личности въ самомъ народѣ, только не отмѣченныя печатью «юродства». (Ивъ
7
этомъ случаѣ нашъ писатель совершенно вѣрно понялъ значеніе этого психологическаго явленія народной жизни: кому неизвѣстны въ своемъ родѣ смѣлые, далеко хватаю щіе взгляды нашихъ историческихъ юродивыхъ?) Вполнѣ безотвѣтнымъ, любовно - благоговѣющимъ передъ своимъ господиномъ является въ «Запискахъ Охотника» народный романтикъ Калинычъ. «Ужъ ты его у меня не трогай», говоритъ онъ про помѣщика Полутыкина другу своему, народному реалисту Хорю; и на возраженіе послѣдняго: «а что-жъ онъ тебѣ сапоговъ не сошьетъ?» спокойнѣй шимъ образомъ отвѣчаетъ: «Эка, сапоги! на что мнѣ са поги? я мужикъ». Но при такой незлобивой готовности примиряться съ существующимъ порядкомъ вещей, тѣмъ болѣе васъ отталкиваетъ нравственный кругозоръ помѣ щика Полутыкина: вспомните безчувственно откровенное признанье его про Калиныча: «Усердный и услужливый мужикъ; хозяйство въ исправности одначе содержать не можетъ: я его все оттягиваю. Каждый день со мною на охоту ходитъ... Какое ужъ тутъ хозяйство, посудите сами». Въ лицѣ Калиныча г. Тургеневъ развернулъ передъ нами ту сторону природы русскаго человѣка, которая сказыва лась, между прочимъ, и въ знаменитыхъ, уже совсѣмъ отживающихъ, типахъ нашихъ дядекъ и нянекъ крѣпост ной поры. Наши наблюдатели нравовъ изъ «благороднаго» лагеря любили объяснять эти типы преобладаніемъ чело вѣчности въ отношеніяхъ помѣщиковъ къ крѣпостнымъ; но едва-ли не вѣрнѣе его объяснять добродушіемъ самого народа. Было бы однако-же странно, еслибъ подобныя сер дечныя отношенія къ господамъ являлись въ немъ сплошь и къ ряду. И вотъ въ народѣ оказывались и совер шенно другія личности — съ рѣшительнымъ перевѣсомъ разсудка, замѣчательно развитого жизнію; личности себѣ на умѣ, умѣвшія достигать довольно выгоднаго положенія, не смотря на крѣпостное право, а иногда и благодаря ему. Такимъ-то является Хорь, насквозь видѣвшій своего по мѣщика, и потому-то именно не только умѣвшій нажить себѣ и дѣтямъ своимъ сапоги, но даже находившій совершенно излишнимъ (хотя и могъ бы) выкупиться на волю. То же практическое направленіе доведено уже до самыхъ крайнихъ предѣловъ въ лицѣ бурмистра помѣщика Пѣноч- кина. Вспомните его холопскіе панегирики помѣщичьей власти, которые представлялись помѣщику чрезвычайно touchants, а панегиристъ, между тѣмъ, довелъ имѣніе его до того, что оно только числилось за Пѣночкинымъ, на самомъ же дѣлѣ владѣлъ имъ бурмистръ, — владѣлъ, за бравъ къ себѣ въ кабалу всѣхъ крестьянъ, въ чьихъ жа лобахъ Пѣночкинъ если и видѣлъ le mauvais côté de la médaille, то слишкомъ оберегалъ свой покой, чтобъ всту пать въ разбирательство. Извѣстно, что это было однимъ изъ не особенно рѣдкихъ явленій нашего крѣпостничества, причемъ неограниченный властелинъ, какъ оно бываетъ и не въ однихъ крѣпостныхъ владѣніяхъ, незамѣтнымъ образомъ обращался въ игрушку своего холопа: совер шенно законная кара, но отъ которой, къ несчастію, ста новилось не лучше, а хуже для всѣхъ, — т.-е. для той же мелкой четы, для тѣхъ же униженныхъ и оскорбленныхъ. Вспомните также и конторщика г-жи Лосняковой («Кон тора»), къ тому-же стакнувшагося съ ея «вѣдьмой»—ключ ницей. Особый оттѣнокъ въ немъ составляетъ расположе ніе къ сердечнымъ дѣламъ, и способность изъ мести на строить г-жу Лоснякову — не давать разрѣшенія на бракъ съ ея дѣвкой ея человѣку, конторщикову сопернику. «Ея господская воля», неотразимо ссылается при этомъ кон торщикъ, подобно какому-нибудь администратору, ссылаю щемуся на законъ. Но барская воля, какъ неумолимый законъ и въ самомъ вопросѣ о бракѣ, неоднократно ска зывается въ «Запискахъ Охотника» во всей своей страш ной, и, какъ всѣмъ намъ хорошо памятно, заурядной силѣ. Едва-ли не съ самой разительной стороны представ лено это въ разсказѣ «Ермолай и Мельничиха», который еслибы даже совершенно одинъ уцѣлѣлъ для потомства, то и тогда бы могъ служить вполнѣ удовлетворительною поэтическою характеристикою крѣпостной поры. Можно сказать, что даже одинъ разсказъ г. Звѣркова о «черной
